Кузьма Абрамов - Степан Эрьзя

В вестибюле Степан снял пальто, шляпу и обратился к хранителю музея:

— Вы мне дозвольте взять с собой палку, знаете, побаливают ноги, ревматизм.

Так с палкой он и ходил по залам, постукивая ею в музейной застоявшейся тишине. Киньгородов сопровождал его. Немного в отдалении за ними следовал бородатый швейцар, удивленный столь необычным приемом этого ничем не примечательного посетителя, пожаловавшего не вовремя.

В одном из залов новой русской живописи молодой художник старательно копировал одну из картин. Степан внимательно посмотрел на него и с тихой улыбкой промолвил:

— Надобно писать самому, самому, а не копировать.

Он не знал, да и не мог знать, что молодой художник Николай Александрович Каменщиков — его земляк, алатырец. Не знал и тот, кто сейчас прошел мимо него с палкой в руке, слегка прихрамывая. Немного позднее художник спустился вниз, чтобы узнать у швейцара, кто этот странный посетитель.

— Надо полагать, иностранец, зовут его Эрьзей, — пояснил тот.

Уж он-то, Каменщиков, хорошо знал, кто такой Эрьзя, его прославленный земляк. Правда, до этого он его ни разу не видел, но столько о нем наслышался. Он сразу же бросился на улицу, но было уже слишком поздно, Эрьзя успел уйти...

В этот день Степан не сумел вручить всех писем, которыми его снабдили заграничные знакомые. Выйдя из музея, прошелся немного по городу и не заметил, как закончился день. А наутро следующего дня к нему ввалилась группа репортеров петербургских газет. На опешившего скульптора обрушилось столько вопросов, что он не успевал на них отвечать. «Откуда только, черти, узнали, где я живу?» — недоумевал он. Но потом вспомнил, что вчера в музее сказал Киньгородову, где остановился, и просил его помочь подыскать помещение для мастерской.

Репортеры потащили его в редакцию, в одну, затем в другую. Носился он с ними по всему Петербургу, как ошалелый, до боли в ногах. К середине дня он все же сумел отделаться от них, но уже настолько устал, что больше не хотелось никуда идти. А пообедав, решил поехать в Куоккалу к Репину.

Время уже подступало к вечеру, когда Степан добрался до репинской дачи. На осторожный стук вышел паренек лет пятнадцати, плохо говоривший по-русски, и сказал, что хозяин отдыхает после обеда, так что пусть добрый господин немного погуляет. Степан пошел к заливу по тропке между реденькими сосенками. Вид кругом был пустынный и унылый. Серый залив с мелкой рябью на поверхности и эти реденькие сосны по берегу нагоняли на Степана тоску. «Какой черт загнал его в эту глухомань? — невольно подумал он, но вслед за этой пришла другая мысль: — Может быть, оно и лучше для художника жить вдали от людской суеты и шума...» Не к тому ли всегда стремился и он, Степан, когда ему особенно хорошо работалось?

Он и не заметил, как ушел далеко от дачи. Вернувшись обратно, увидел бегущего навстречу паренька: оказывается, Илья Ефимович давно проснулся. Степану стало вдруг немного страшно: сейчас он встретится с человеком, уже давно обласканным славой и признанием. Еще в годы учения в Училище живописи, ваяния и зодчества имя Репина было для них, будущих художников, чем-то в роде знамени. Каждый его приезд в Москву на выставку являлся целым событием. Степану тогда удалось увидеть Репина несколько раз, но, чтобы подойти к нему близко и заговорить, об этом и не мечтал.

Из просторной прихожей паренек повел Степана вверх по лестнице, затем они снова спустились вниз и очутились в огромном пристрое — мастерской. На стенах и на полу — кругом — незаконченные или только начатые картины и эскизы. На мольберте стоял чистый загрунтованный холст. Репин сидел в кресле у небольшого круглого столика в полушубке и валенках с низкими широкими голенищами. Пожимая гостю руку, он мягким баском заметил:

— Напрасно сняли пальто, у меня здесь прохладно.

— Ничего, я не боюсь холода, — ответил Степан.

— А вот я боюсь, все время мерзну. Весна в этом году затяжная, май уже проходит, а тепла все нет... Вы приехали из Москвы? — спросил он затем.

— Я приехал из Италии, — сказал Степан. — Позвольте представиться — Эрьзя.

Оба некоторое время молчали.

— Слышал, — произнес Репин. — Вы ведь, кажется, скульптор?.. И долго вы жили в Италии? — спросил он.

— И в Италии, и во Франции — всего восемь лет.

— Там вы, кажется, имели шумный успех?

Репин показался Степану несколько рассеянным и чем-то озабоченным, подолгу молчал, погруженный во что-то свое, личное, часто терял нить разговора, начинал говорить уже совсем о другом...