Говард Фаст - Дорога свободы

Гидеон покачал головой.

— Я трижды был женат. Гидеон. Каждый раз я любил свою жену — и каждый раз меня продавали и разлучали с ней. У меня были дети — но где они, я не знаю. Четыре раза я убегал, и каждый раз меня ловили и возвращали хозяину — и тот порол меня, но не до смерти, потому что это было бы себе в убыток. Вола можно заколоть и ещё продать с выгодой, но наше мясо только до тех пор приносит доход, пока в нем теплится жизнь. Я редко говорю об этом, Гидеон, но тебе рассказываю, потому что тебе необходимо знать. Очень важно, чтобы ты помнил о прошлом, обо всем, что выстрадал наш народ. В тебе есть доброта и сила — и пламя, я это чувствую. Ты станешь великим вождем нашего народа, но грош тебе будет цена, если ты когда-нибудь забудешь о прошлом. Ты хочешь знать об этой слепой девушке и о детях. Я расскажу тебе...

— Если сами хотите, — сказал Гидеон. — А то не надо.

— Да, я сам хочу, и тебе надо это знать, Гидеон, поэтому я и расскажу. Эти трое детей — сироты. Сейчас у нас на Юге полно сирот и беспризорных детей, брошенных детей, черных телят, не знавших ни отца, ни матери, которых бросили, как скотину, когда закрылся скотный рынок. Когда началась война, я был рабом в Алабаме. Когда объявили свободу, я ушел. Я держал путь на северо-восток. Не потому, что хотел уйти к янки, — нет, я люблю наш юг, но только не дальний юг: там меня слишком больно били. Я думал поселяться в Южной или Северной Каролине или в Виргинии, найти какой-нибудь уголок, где нужен учитель. И по дороге нашел этих детей. Как, бог весть!.. Это как-то само собой вышло. С тобой, Гидеон, было бы то же самое. Девушку я тоже нашел. Ей шестнадцать лет. Отец ее — свободный негр, он был доктором в Атланте. Это тоже целая история. Теперь он умер, мир его праху. После того как Шерман ушел из тех мест, там творились жестокие дела. Я никого не виню. Несколько солдат Южной армии убили отца Эллен, у нее на глазах проткнули его штыками и выкололи ему глаза. Он, видишь ли, помогал федералистам. Я это рассказываю тебе, Гидеон, не для того, чтобы ты ненавидел, но для того, чтобы ты понял. Ты идешь в Чарльстон создавать конституцию, создавать новое государство, новый мир, новую жизнь; ты обязан понять, как люди могут совершать чудовищные злодеяния просто потому, что они темные люди, которых ничему лучшему не научили. Убив отца, они изнасиловали дочь. Вот тогда она и ослепла. Я несведущ в этих вещах, я не знаю, может ли потрясение вызвать слепоту, — или у нее и раньше была какая-то болезнь глаз. Когда я ее нашел, она была не в своем уме, даже не помнила, кто она. Она скиталась в лесу, как дикое животное, и была пуглива, как дикое животное. Но мне почему-то доверилась, и я принял ее в свою маленькую семью. — Он остановился; Гидеон неподвижным взглядом смотрел в огонь, кулаки его судорожно сжимались.

— Гидеон! — тихо позвал старик.

— Сэр?

— Гидеон, когда ты положил эти правительственные бумаги в карман, ты перестал быть просто человеком и стал слугой. Просто человек может ненавидеть. Если он жаждет убивать и разрушать, как ты сейчас, Гидеон, он может позволить себе это чувство. Слуга не может; он должен работать на хозяина. Твой хозяин, Гидеон, это твой народ. Теперь слушай, я расскажу тебе остальное,

— Я слушаю, — сказал Гидеон.

— Я набрел на эту хижину. Бог весть, где ее владелец, — должно быть, убит на войне. У нас на Юге сейчас много таких покинутых жилищ. Я живу здесь уже два года. Засеял клочок земли кукурузой — это немного, но нам хватает. Завел кур. Вырастил поросят от дикой свиньи, так что у нас есть и мясо. За все время, что мы здесь, никто нас не трогал. Эллен сейчас почти нормальна — только слепа. Для меня это не плохая доля — воспитывать четыре юные души. Иногда я нанимаюсь на работу в деревню — я умею немного плотничать и шить сапоги, могу запаять кастрюлю, написать письмо. Немножко тут, немножко там — в общем хватает, чтобы купить одежду и несколько книг...

Он умолк — и Гидеон тоже долгое время молчал. Потом спросил: — А если умрете?

— Я думал об этом, — ответил Алленби. — Это единственное, что меня тревожит и отравляет мой покой.

— А если болезнь? Или придет шериф, скажет — почему живешь в чужом доме, убирайся?

— И об этом я думал, Гидеон.

— Слушайте, — сказал Гидеон, и голос его зазвенел от волнения. — Такой человек, как вы, ученый человек...

Старый человек, семьдесят семь лет, это — старый. Но вы крепкий, каленый, как старый орех. Может, умрете завтра, старый человек не знает, когда бог позовет. А можете еще жить десять лет, пятнадцать лет.