Говард Фаст - Дорога свободы

— Чем могу служить? — спросил старик.

— Меня зовут Гидеон Джексон, сэр. Я из Карвела — там, очень далеко, на большой дороге. Иду в Чарльстон. Позвольте переночевать, хоть в хлеву, буду очень благодарен. Я не бродяга, хлеб, еда — все есть, вот в узелке, с собой. У меня бумаги от правительства, вот, в кармане. — Старик все улыбался. Гидеон запнулся и оставил при себе все, что хотел сказать о конвенте в Чарльстоне. Старик проговорил:

— Милости просим. Место у очага и кусок хлеба у нас найдется для всякого, кто в нем нуждается. А хлев — это для скота. Мы не можем предложить вам кровати, но постелим вам одеяло у огня. А бумаг я ни у кого не спрашиваю, сэр. Мое имя — Джемс Алленби.

— Очень благодарен, мистер Алленби, — сказал Гидеон. Улыбка старика рассеяла его смущение. Алленби повел его в хижину; ветхое строение, сколоченное из жердей, когда-то, должно быть, служило домом белому издольщику, ибо в нем имелись окна и ставни, чего, как правило, не бывало в лачугах рабов. У очага на полу сидела на корточках девушка и что-то помешивала в котелке; она встала, когда они вошли, и Гидеон увидел, что это красавица — высокая, стройная, с округлыми руками и ногами, со светлокоричневой кожей; голову она держала так высоко я прямо, словно несла на ней кувшин. Даже в полумраке заметно было, какие у нее большие и блестящие глаза; но было в них и что-то странное, что удивило Гидеона; должно быть, то, что взгляд их ни разу не остановился на его лице. Алленби взял ее за руку и сказал:

— Дитя мое, у нас сегодня гость. Его зовут Гидеон Джексон. Он идет в Чарльстон, и я просил его провести ночь с нами. Мне кажется, он добрый и кроткий человек.

Что-то в словах старика и в том, как девушка продолжала смотреть мимо Гидеона, внезапно открыло ему истину. Мысль, что она слепа, в первое мгновение потрясла его, но вид детей, уже ухватившихся за ее подол, опрятное, хотя и бедное убранство хижины, вкусный запах, поднимавшийся от котла, — вернули ему спокойствие. Может быть, она дочь старика; во всяком случае, не мать этих детей — для этого она слишком молода. Но распрашивать сейчас было неудобно. Она сказала: — Добро пожаловать, сэр, — и вернулась к огню. Гидеон сел на стул, сбитый из сосновых веток; Алленби расставил на столе оловянные тарелки, положил ложки. На дворе темнело. Гидеон умел обращаться с детьми: они уже улыбались ему, и вскоре один оказался у него на руках, а двое других прильнули к его коленям.

— Они любят песни, — сказал старик.

Гидеон запел: «Братец кролик под кустом, он живет себе как дома, крышей небо у него, не нужна ему солома...»

Гидеон окончил свой рассказ — о голосовании, о том, как его избрали делегатом; было уже поздно, огонь в очаге превратился в кучку тлеющих углей. Девушка — ее звали

Эллен Джонс — взобралась по лесенке на чердак, где была ее постель. Девочка спала вместе с ней; мальчики — Хам и Яфет — легли внизу на соломенном тюфяке; сейчас все они уже спали. Старик с Гидеоном сидели у очага.

— Значит, ты идешь в Чарльстон, — сказал старик. — Наконец-то после столь долгой ночи настал рассвет. Как я тебе завидую, Гидеон Джексон, боже мой, как я тебе завидую. Но это правильно, это для молодых, для тех, кто силен и полон надежды. А для таких, как я...

— Это для всех, — сказал Гидеон.

— Для всех? Может быть! Сколько мне лет, как ты думаешь?

— Ну — шестьдесят пять...

— Семьдесят семь, Гидеон. Я сражался против англичан в 1812 году. Тогда нам позволяли сражаться — за свободу Америки. Нет, я говорю это без горечи. Тогда думали, что

рабство отомрет само собой. Это было еще до того, как хлопок стал доходной статьей. Тогда владеть рабами не представляло выгоды, скорей помеху. Меня даже научили грамоте — сделали из меня учителя. Тогда еще не понимали, что грамота для раба — это вроде болезни; дайте человеку знание — и он станет непригоден для рабства, да еще заразит тем же недугом других.

— Все отдам, только бы капельку знания, — сказал Гидеон.

— Терпенье, Гидеон! Знание и свобода — они всегда идут вместе. Мне ли не знать? Когда кончилась война с англичанами, мой хозяин узнал, что я учу других рабов читать и писать. Он очень рассердился. Как я смел это делать? Но как я мог этого не делать? Ну, меня продали на Юг. Для примера, Гидеон. Но куда я ни попадал, всюду я видел тот же голод по знанию, всюду рабу хотелось самому прочитать стих из библии, написать несколько слов, послать весточку кому-нибудь, кого он любил и с кем был разлучен. Меня опять продавали, били плетью, грозили всякими карами. Но разве этим излечишь болезнь? Я читал Вольтера. Пэйна, Джефферсона — да, и Шекспира тоже. Ты никогда не слыхал его имени, Гидеон, ты не слыхал его золотого голоса. Но ты услышишь — ты услышишь. Разве мог я смириться?