Говард Фаст - Дорога свободы

Всех мужчин Гидеон разбил на отряды. Для охраны дома достаточно десяти человек; если дежурить всем посменно, считая и старших мальчиков, то каждому придется пожертвовать на это один день в неделю. Очень далеко заглядывать в будущее они не решались, такие мысли пугали их и лишали мужества; и они довольствовались тем, что строили планы на завтра, на послезавтра. Другому отряду Гидеон поручил смотреть за лошадьми. Третий получил особое назначение — разбирать ссоры. Сейчас все идет гладко, но со временем, при совместной жизни, неизбежны споры и недоразумения; их придется улаживать. Надо также использовать детей для разных мелких дел и поручений; кстати, это их развлечет и удержит от шалостей...

Из ящиков и досок Гидеон соорудил что-то вроде стола. Стулья многие привезли с собой; это уже позволяло устроиться с некоторым удобством. После того как был изготовлен, подан и съеден первый совместный ужин и улеглась неизбежная при этом суматоха, Гидеон сел к столу и написал несколько телеграмм. Одну он адресовал редактору «Нью-Йорк Геральд»; за интересным материалом Беннет погонит своих репортеров хоть на край света, даже если этот материал и вполовину не так интересен, как то, что может разыграться в Карвеле. Другую — президенту, третью—государственному секретарю, четвертую — Фредерику Дугласу, старому, всеми уважаемому деятелю негритянского движения. Еще одну он послал Кардозо; в ней он описывал создавшееся грозное положение и в последний раз призывал всех честных людей Юга к единству и совместным действиям. Он писал: «Не забывайте, Фрэнсис, что мы не одни, что наш отказ подчиниться насилию и террору и признать тиранию неизбежной может вдохновить и объединить многие тысячи честных жителей Юга». Он решил также послать телеграмму Ральфу Уолдо Эмерсону, умоляя старика еще раз поднять голос в защиту справедливости. Каждую телеграмму он передавал собравшимся вокруг него мужчинам, чтобы все могли ее прочитать и обсудить. Кончив, он отвел Марка в сторону и сказал ему:

— Я хочу, чтобы ты отвез эти телеграммы. Это очень важно.

Марк кивнул.

— Поезжай прямо в Колумбию. Если выедешь сейчас, как раз поспеешь туда к утру, к открытию телеграфной конторы. Возьми кобылу, Абнер даст тебе седло. Марк, мальчик мой, помни: что бы ни случилось, телеграммы должны быть отосланы. Потом возвращайся сюда.

— Я вернусь, — сказал Марк.

Гидеон сам проводил его. Они вместе вышли из дому. На Марке были высокие сапоги; большой кольтовский револьвер он положил в карман куртки вместе с телеграммами. Он уже попрощался со всеми, весело и небрежно; в том, что он выполнит это поручение, он не сомневался. Ему не терпелось скорей ехать; ночь была ясная, лунная, отличная ночь для поездки верхом. Маленькая кобыла помчится, как ветер; ничто его не остановит, никто его не догонит, и через несколько часов вся страна узнает о том, что происходит в Карвеле. Гидеон с гордостью смотрел на него: ведь это был его сын, этот стройный юноша, не знающий страха, полный жизни, гордый; плод того прошлого, которое было построено им, Гидеоном. Вот оно — живое свидетельство этого прошлого. А будущее уж само позаботится о себе. — Ты не боишься? — спросил он, и юноша только усмехнулся. Когда он уже сидел в седле, к ним подошел Джеф. — Счастливый путь! — сказал он, пожимая колено Марка и улыбаясь ему.

— Спасибо, доктор, — ухмыльнулся Марк, и как всегда, когда он говорил с Джефом, в голосе его прозвучала дразнящая нотка, смесь иронии и почтения. — Я привезу тебе коробку пилюль. — Он тронул лошадь и шагом стал спускаться с холма, мимо гниющих развалин, которые когда-то были хижинами рабов.

Вскоре после этого Гидеон лег спать на своем тюфяке в большом зале. Странно было лежать там, прислушиваясь к хриплому дыханию и беспокойным движениям опавших вокруг мужчин. Серебряный лунный свет, струившийся сквозь высокие окна, еще усиливал овладевшее им чувство нереальности. Все это напомнило ему те уже давние годы, когда он был в армии, — ночлег где-нибудь на бивуаке, далеко от Карвела, далеко от молодой и прелестной Речел, далеко от детей, которых он покинул, ибо бывает время, когда мужчина должен выполнить свой долг. Так, вызывая в памяти то один образ прошлого, то другой, Гидеон уснул, а через несколько времени, сколько — он не знал, он

проснулся от выстрелов. Они гремели где-то по ту сторону долины. Много выстрелов, один за другим, а потом опять немая тишина.

Кэти, жена Трупера, не посмела ему возражать; она любила мужа, но и боялась его. Он был больше и сильней всех в Карвеле, но нравом мягкий, как женщина; его легко было тронуть до слез и так же легко было вызвать в нем бешеный гнев. Кэти уже привыкла к этому; ей неплохо жилось с мужем; она была маленькая и некрасивая, но Трупер не обижал ее, не грешил с другими женщинами, работал как вол и никогда не поднимал руки ни на нее, ни на детей. Были у него недостатки — взять хотя бы его упрямство; уж если он что-нибудь вобьет себе в голову — кончено, это ничем не выбьешь. Как в тот раз, когда он сказал, что не станет брать себе фамилию, как это делали все, не станет — и баста, и нечего об этом разговаривать: у него, слава богу, есть имя; звали его Трупер и так и будут звать, и больше ему ничего не нужно. И теперь, когда он заявил, что останется дома, Кэти даже не пробовала спорить. Она покорно сказала своим девочкам: — Мы останемся тут. — Всякий раз, как она видела нагруженную повозку, проезжавшую мимо их фермы по направлению к большому дому, у нее начинало щемить сердце, — но что она могла сделать? А когда наступила ночь и маленький дом Трупера, казалось, утонул в бездонном молчании и мраке, страх совсем овладел Кэти, хотя она и старалась не показывать это мужу.