Юрий Власов - Огненный крест. Бывшие

Эх, Николай Александрович…

Граф Коковцев даст следующую характеристику Николаю Второму в беседе с французским послом Палеологом 29 августа 1916 г.:

«…Человек со здравым смыслом… умеренный, трудолюбивый. У него нередко бывают умные мысли. У него есть высокое понимание своей роли и возложенного на него долга. Но он недостаточно образован, и сложность проблем… слишком часто превышает его силы… Его недоверие к себе самому и к другим настраивает его враждебно ко всем, кто выше его по уму. Поэтому он окружает себя одними ничтожествами». Кроме того, он узко и суеверно религиозен, а это заставляет его очень ревниво оберегать свой царский авторитет, этот дар Божества…

Сам факт, что Николаю Второму давали противоречивые характеристики, все же свидетельствует о его незаурядности. А каким он был — это так и осталось скрытым от современников. Каждый из них видел его одну или несколько сторон, но не всего. Не разглядели…

Оскорбляет пренебрежение русских к себе же. Это к ним обращается Петр Аркадьевич:

«Презрение чувствуется и со стороны непрошеных советчиков, презрение чувствуется, к сожалению, и со стороны части нашего общества, которая не верит ни в право, ни в силу русского народа. Стряхните с себя, господа, этот злой сон и, олицетворяя собою Россию, спрошенную царем в деле, равного которому вы еще не вершили, докажите, что в России выше всего право, опирающееся на всенародную силу».

Будущий белый вождь генерал барон Врангель пишет в воспоминаниях: «В Киеве между поездами я поехал навестить семью губернского предводителя Безака. По дороге видел сброшенный толпой с пьедестала в первые дни переворота (Февральского 1917 г. — Ю. В.) памятник Столыпина…»

Так этот памятник и лежит во прахе.

Журнал «Вопросы истории» (№ 1,2 за 1966 г.) открывает немало новых сведений по делу Богрова, отсутствующих в расхожих ныне материалах. И эти провалы в исторической памяти тоже не случайны. С самого дня убийства и доныне личность Богрова очерчивается у разных авторов по-разному. И узловое значение в этом своего рода разночтении фактов кроется в еврействе Богрова. Пристрастие еврейской стороны рисует Богрова едва ли не сверхчеловеком, всячески затушевывая не только сам факт провокации Богрова («провокатор без провокации»), но и даже факт капитуляции перед следствием и выдачу ряда сведений.

Так называемая русская сторона, наоборот, склоняется к упрощенному толкованию трагедии…

Итак, в один из июньских дней 1925 г. в Киеве, на Бессарабском рынке, был задержан пьяный человек. Он предлагал «на счастье» (за деньги, разумеется) куски от веревки повешенного. Задержанным оказался бывший главный палач Лукьяновской тюрьмы Юшков. Следствие уже подходило к концу, когда от Юшкова была получена записка с просьбой о новом допросе.

Задержанный сообщил, что кроме 4 казней, в которых его обвиняли, он привел в исполнение еще одну, но вот фамилию повешенного запамятовал… ну это был тот самый, что застрелил царского министра Столыпина, вот как его?..

— Богров? — не без удивления произнес следователь.

— Точно, Богров, — обрадованно подтвердил Юшков. — Вы напомнили его фамилию. Но его правильно повесили. Он был предатель рабочих и крестьян, провокатель… Я сам из-за него здорово пострадал — ох, и была же история!..

Следователь сказал, что, очевидно, Юшков рассчитывает таким образом смягчить участь себе.

— А как же! — отозвался Юшков. — Кто-то должен был этого предателя повесить. А вы рази против?

И вот рассказ Юшкова о тех днях.

— В то время, — сообщил он, — я был страшно непутевый. Много пил…

Водку «штатному» палачу безотказно отпускали в Плосском полицейском участке Киева, где он мог жить «на всем готовом, сколько ему захочется». Но он мог жить и дома у матери, ее палач частенько поколачивал.

«Когда убили Столыпина, — рассказывал Юшков, — я был на воле и жил с матерью (из этих слов следует, что Юшков часто сидел в тюрьме за различные преступления, в некотором роде она тоже была его домом. — Ю. В.). Как-то позвал меня пристав и сказал, что через 3–4 дня надо будет «поработать». В такие дни я мог все время жить при околотке, там было специальное помещение, вроде камеры. И там, по моему желанию, меня безотказно кормили и поили. Как-то утром приходит ко мне мать. «Что случилось?» — спрашиваю. А она падает мне в ноги, плачет, умоляет. «Не надо, говорит, сынок, больше этим заниматься… Стыдно на людях показаться. Уезжай из Киева, и чем скорее, тем лучше, — деньги на дорогу и жизнь добрые люди дадут». Я хотел было сразу ее побить и выбросить, уж больно мне надоела этими разговорами, но подумал: что это за добрые люди, которые так жалеют мою мать и суют ей деньги? Я велел тут же рассказать, кто ее подослал ко мне.