Роберт Штильмарк - Крылатый пленник

Если документальность первых шести глав удивляла даже самого их создателя («Странно, что всё это не выдумка»), то в седьмой его талант сочинителя проявился в полной мере. И это относится не только к вставной новелле об орлёнке, своеобразном камертоне всей повести. История встречи писателя с прототипом своего героя имеет совсем другую подоплёку.

В самом начале главы автор называет себя топографом с большого заполярного строительства. Против истины он не грешит, но главное не договаривает: стройка велась силами заключённых, каковым сам он тогда и был. И знакомство его с Вячеславом Валентеем состоялось при иных обстоятельствах, поскольку тот тоже отбывал десятилетний срок в одном с ним лагере. Осудили его по самой популярной в то время статье 58–10, означавшей ведение антисоветской агитации. В чём она заключалась? Например, в сравнении мозга Ленина с мозгом собаки. Донёс участник товарищеской беседы. Обвиняемый неосторожно поведал своим подчинённым (а служил он командиром авиаэскадрильи «Енисейстроя») утверждение одного учёного, будто бы обилие извилин не единственный показатель высокого интеллекта: оно наблюдается как у гениев типа Ленина, так и у простых людей, а иногда и у высокоразвитых животных. Дело, мол, тут не в количестве, а в качестве. В обвинительном заключении говорилось также о восхвалении подсудимым… шляп американских безработных. Суд счёл преступным и это «деяние».

Конечно, не могло быть и речи о включений в повесть подобных подробностей. И дело не только в абсурдности доказательств мнимой вины абсолютно безгрешного человека. Вся история, будь она воссоздана с такой же документальной скрупулёзностью, что и основной сюжет, невольно наводила бы смышлёного читателя на сравнение советского и нацистского режимов. Вот как изложил историю своего ареста сам Валентей в заявлении генеральному прокурору СССР от 2 августа 1961 года: «…я совершил один необдуманный поступок: когда в штаб эскадрильи явились следственные работники арестовывать меня, то я закрыл их в штабе, а сам направился к начальнику „Енисейстроя“ генералу Панюкову, надеясь на его вмешательство. Панюкова я не застал и пошёл домой, чтобы попрощаться с женой и идти в тюрьму. Дома уже ждали, арестовали и, ко всему, обвинили… в побеге. 21 июля 1950 года спецлагсуд „Енисейстроя“ приговорил меня к 10 годам за антисоветскую агитацию… и за побег, которого я не совершал».

<���…> Вот почему повесть завершается диалогом с эмигрантом Морозовым, якобы внуком известной исторической персоны, а высказанное им пророчество относительно судьбы, ждущей возвращенца из плена на родине, в реальной жизни частично сбывается.

Реабилитировали Вячеслава Валентея лишь в предпоследний рабочий день 1961 года. Возможно, причиной отказа в публикации стало как раз отсутствие формальной реабилитации к моменту включения повести в издательские планы. Ведь именно из-за этого нельзя у нас было до горбачёвской перестройки издавать книги о «врагах народа» Бухарине, Рыкове и им подобным.

Но вернёмся к заключительной главе. Как же объясняет автор поворот судьбы своего героя, заставивший сменить любимую профессию: «Летал до 1950 года, потом зрение, правый глаз, ослабло. Перешёл на строительство, теперь вот – инженер», – рассказывает он сам приехавшему в гости московскому писателю (к слову, приезд автора к своему герою весной 1960 года – единственный подлинный эпизод в седьмой главе).

В действительности дело обстояло так: «Я не упал духом, начал работать и учиться заочно в институте… даже в заключении приобрёл специальность, стал инженером и был приглашён начальником строительства п/я 121 (там же, где я отбывал наказание) на должность прораба технологического монтажа завода № 169. За период своей работы имею несколько благодарностей, получил в новом доме квартиру и всей своей сознательной жизнью стараюсь быть полезным своей любимой Родине» (из жалобы в Главную военную прокуратуру СССР).

Остаётся добавить, что после реабилитации Вячеслав Валентей вернулся в авиацию. Переехал в Москву, где они с Робертом Штильмарком продолжили дружбу уже семьями. Вот какими воспоминаниями поделился младший сын писателя Дмитрий:

«Отец называл его Славкой. И в этом не было ни намёка на фамильярность. Так называют друга. Самого близкого, самого доверенного, лучшего.

Улыбчивый и обаятельный дядя Слава не производил впечатления человека героического. Ни огромного роста, ни горы натренированных мышц, ни горящих патетическим светом стальных глаз у него не было. Просто жизнь часто ставила его в ситуации, требующие подвига. Не только на войне, но и в мирное время. А характер заставлял брать ответственность на себя и принимать единственно верное, хотя порой сложное и опасное для него решение. Благодаря отваге, таланту и опыту побеждал. Относился, правда, к любым непредвиденным и тяжёлым ситуациям, как к работе и делам обыденным.