Иван Кудинов - Окраина

— Неужто остальные не умеют хозяйствовать?

— В том и закавыка, господин учитель, что не умеют. Иной и одну клячу содержать не может…

— Бедная, бедная Сибирь, — иронически усмехался Щукин, — и на ком же она держится, на чьих плечах?

— А на наших, на наших, господин учитель! — не замечая иронии в голосе учителя, серьезно, с некоторой даже заносчивостью говорил Епифан Сухоруков. А по селу уже неслись песни из одного края в другой, крепли, как бы сплетаясь, и уже трудно было различить, где начинается одна, а где кончается другая.

Смех. Веселье. Живыми цветами плещутся полушалки девчат. Парни, тоже принаряженные, толкают друг друга в снег, увлекая за собой девушек. Проскакал на рыжем коне верховой, кто-то из парней кинулся навстречу, норовя остановить коня и свалить всадника, но сам был сбит и долго копошился в глубоком сугробе, отплевываясь и весело ругаясь… Праздник.

Филя Кривой увидел проходившего мимо Глеба Корчуганова с друзьями, перехватил на улице и потащил к себе в дом, не желая слушать никаких отговорок.

— Праздник же седни, масленка, пожалуйте, друзья-приятели, не обижайте старика… Матрена! — крикнул еще из сеней. — Принимай гостей! Проходите, проходите… — был он уже навеселе, душа нараспашку. — Матрена, едрит твою налево, чего это теленок длинно привязан? Толчется тут-ка под ногами…

После белоснежной улицы изба Фили Кривого показалась вовсе темной и тесной. Прокисло-спертый запах от теленка, привязанного у порога, в углу, ударил в нос, никакого спасу… Матрена, маленькая, проворная, мигом выставила на стол чашку с блинами, еще какую-то снедь, Филя широким жестом пригласил гостей, в руках у него появилась бутылка.

— Чем богаты…

— Дядь Филя, да мы же сыты.

— Э, нет! — и слушать не хотел. — Не в сытости дело. Праздник же седни… Пожалуйте к столу.

Коля Ядринцев замешкался у порога, и телок, дотянувшись, схватил его мокрыми губами за шубу; потом, расставив ноги, пустил тугую струю, брызги по стенам, ручей побежал по всей избе…

— Эх, едрит твою… море разливанное! — смеялся Филя. Ничто, казалось, не могло омрачить приподнятого, праздничного его настроения. Провожая друзей, наказывал заходить еще непременно.

Щукин после этого визита был взволнован, глаза его сверкали, голос звенел и срывался, и он горячо, гневно говорил о сибирских контрастах, о том, что нет на земле равенства, нет и не будет до тех пор, пока люди сами не добьются его для себя…

— Как же его добиться? — спросил Коля. Щукин остановился, раскурил трубку, лицо его сделалось строгим, жестким. Глубоко вдохнув, продекламировал:

— И раб, тиранством угнетенный, вдруг из апатии тупой освободясь, прервет свой сонный, свой летаргический покой… Или будем продолжать свой сон, ждать, что все переменится само по себе, по божьей воле? Нет, не переменится! И ждать нечего, — сердито он говорил, сердито поглядывал на друзей. — Забитая, задавленная, необразованная окраина, Сибирь-матушка… Разве вы не видите? И разве не наш долг первыми ступить на новую стезю? — говорил и говорил он, глаза его за стеклами очков горели решимостью. — Нельзя откладывать. Нельзя молчать. Надо учиться. Поезжайте в Петербург, — вдруг он сказал, — нынче же поезжайте. Там уже немало сибиряков: Потанин, Омулевский, Песков… Я письмо напишу Потанину. Он вам поможет. Поезжайте. Сибири нужны образованные люди, активные, без этого ей и шагу не сделать вперед… Ядринцев, Корчуганов, почему молчите? — тормошил друзей. — Или сказать нечего?

— Сказать есть что, — ответил Коля. — Вы же знаете, что нынче я собираюсь в Петербург. И решение мое твердо.

А праздник уже набрал силу и к вечеру достиг такого размаха, что равнодушными оставить никого не мог, ни взрослых, ни детей. А еще целая неделя впереди…

И всю неделю гудело, колобродило село. И до того дошло, что один пьяный мужик, Чеботарев Кузьма, живший через два дома от Фили Кривого, хотел попасть в погреб за солониной, а угодил в прорубь; пока хватились, вмерзать уже начал, кое-как вытянули, пешней выдалбливали, чуть живого приволокли домой… Случилось это на пятый день масленой недели, именуемой тещиными вечерками. А еще раньше, в день заигрышей, во вторник, произошло дело и вовсе курьезное: развеселившиеся чистореченские молодайки вечером, потемну, то ли спьяну не разглядев, то ли нарочно подкараулив, свалили отца Илариона в сугроб и ну мять, катать, снегу насыпали во все доступные и недоступные места. Батюшка только кряхтел, стонал и ругался на чем свет стоит: «Дьяволицы… кобылы необъезженные! Руки-то как у вас поднялись… святого сана не пощадили, бесстыжие. Эпитимью наложу на вас, вот ужо погодите… эпитимью!..»