Иван Кудинов - Окраина

И полыхали на задворках, за селом, на крутом спуске к реке, жаркие костры. Парни, выхваляясь друг перед другом, а больше всего перед девками, прыгали через высокие огни… Пахло талым снегом, горелой овчиной. Летали сверху вниз, под гору, сани — куча мала в них, а пока съедут, останется в санях два-три человека, а то и вовсе пустые скатятся к реке… Ах, праздники, праздники, отдохновение души человеческой!

Но масленая неделя мелькнула, как один день, отшумела, отзвенела — и затихло все. Кажется, вчера только приехали друзья, а вот уж и постный понедельник. Замерло село. Дымы из труб и те как бы нехотя, лениво поднимались в небо. И люди ходили присмиревшие, точно пристыженные за свой недельный разгул, медленно и неохотно возвращались к будничным делам…

Днем пришел к Петру Селиванычу мужик с противоположного конца деревни, тот самый, который по пьяному делу в прорубь угодил: Петр Селиваныч, посмеиваясь, выпытывал:

— Ну, Кузьма, я какова купель? Поди, теперь ты иной, не нашенской веры… А? Зашел бы вон к отцу Илариону, исповедовался…

Кузьма виновато улыбался, простуженным голосом отвечал:

— Дак вот и пришел… исповедаться.

— А я не поп, чтобы душу твою спасать.

— Душу-то не надо спасать… другая нужда меня привела к тебе.

— Другая? Ну говори, коли другая. Кузьма помялся, повздыхал, пряча глаза.

— Разговелись вот на масленку, стало быть… — сказал тихо. — А сусеки-то нынче пусты. Выручай, Петро Селиваныч. Кроме, как к тебе, идти не к кому. Сам знаешь, нонешним летом все погорело…

— А меня, по-твоему, засуха обошла? Или земли у нас не одинаковы?

— Дак земли одинаковы… К-ха, к-ха! — смущенно покашлял Кузьма, закрывая ладонью рот. — Ясное дело. Да мне бы хоть с полста пудов, до нови дотянуть. А там…

— А что там? — усмехнулся Петр Селиваныч. — Калачи с неба посыплются? Или сеять нынче не собираешься?

— Как не собираюсь… В нашем деле без хлеба-то и пововсе гибель.

— И без хлеба гибель, и с хлебом, когда он есть, не знаете, куда деваться… Хозяева! — упрекнул Петр Селиваныч. — Позапрошлой осенью семь возов вон прогулял в Томске.

— Не семь, — возразил Кузьма, — три воза. Дак, посуди сам, три дня простоял и не продал — там тогда я без моей пшеницы хватало… Хошь, обратно вези, а хошь — даром отдай! Эх, мне бы теперь те три воза!..

— Вот, вот, близок локоть, да не укусишь.

Помолчали. Петр Селиваныч сказал:

— Выручить я, конешно, смогу. Только хлебец-то нынче, сам понимаешь, в красной цене. Кусается. Восемьдесят копеек пудик в Томске. Только подавай — оторвут с руками. А в Сургуте да Ишиме и того краше… Так што гляди.

Кузьма молча опустил голову — где ему такие деньги взять?

— Ладно, — смягчился Петр Селиваныч, — здесь не базар, со своего мужика такую цену не стану заламывать… Положу по полтине, с учетом, значит, того, што долг платежом красен…

— Спасибо, Петро Селиваныч! В долгу не останусь, — облегченно вздохнул Кузьма и, обрадованный, ушел за подводой. А Петр Селиваныч позвал главноуправляющего своего Ивана Селезнева.

— Садись-ка, Иван Агапыч, разговор будет обстоятельный.

Иван кивнул, сел, преданно глядя на хозяина. Петр Селиваныч достал из шкафа торговую книгу, развернул, полистал, слюня палец, отыскивая нужную страницу.

— Сколько у нас там числится в запасе пшенички-то? — спросил, не поднимая головы. Иван без запинки ответил:

— Семьдесят тыщ пудов с гаком.

— Ты мне без гака.

— Семьдесят три тыщи с четвертые, Петр Селиваныч.

— Вот так. Закуплено было по цене пятнадцать копеек за пуд в позапрошлом годе… Сколько, говорю, закуплено?

— Сорок семь тыщ пудов.

— Так. Хорошо. Вот эти пуды… то есть сорок семь тыщ и надобно продать весной. Мужикам чистореченским по пятьдесят копеек. А кончится ледоход, сплавимся, даст бог, в Томск да Сургут, там цена краше… Остальное придержим до осени. Поглядим.

— Петр Селиваныч, а чего ж на месте-то вполовину дешевле? Может, копеек по семьдесят…

— Сказано: пятьдесят! — одернул Петр Селиваныч. — Своего мужика не будем притеснять… Он тут завсегда рядом, под рукой, не деньгами отдаст, дак отработает… На одном тебе-то далеко не уедешь, — усмехнулся. — Где сядешь, там и слезешь. Или не так?

Иван Агапыч спорить не посмел.

Вскоре Кузьма пригнал подводу, приехал вместе с двумя сыновьями, и Петр Селиваныч велел:

— Ступай, Иван, отпускай. Теперь потянутся один за другим. Потя-янутся. Так-то вот!

Масленые дни кончились. Наступали долгие недели великого поста.