Иван Кудинов - Окраина

— Зачем? — старик пристально, с любопытством на него поглядел. — Я не святой, чтобы мою жизнь описывать. Да и о чем писать? Нет же ничего, ничего нет.

— Но было же, было!..

— Было да быльем поросло. Один тютюн остался… Слыхал вон малых? Копеечку, говорят, надо?.. А мне копеечку не надо, потому что я миллионами ворочал… Миллионами! Мне уже ничего не надо, потому что я все имел. Все! И жалость мне твоя тоже не нужна.

— А я вас не жалею, я вас понять хочу.

— Понять? Каким же образом и для чего? Чтобы по-волчьи выть, надо в волчьей шкуре родиться. А нам бог дал человеческое обличье и шкуру человечью натянул, а мы все равно не понимаем друг дружку. Да еще и норовим при первой возможности один другому в горло вцепиться… — выдохнул он, и рот его опять покривился в едкой и злой усмешке, набухшая синяя жилка упруго и часто билась на виске. — Самое лютое на земле зверье — это люди. А ты понять захотел. Кого? Меня? Дак я и сам себя не мог понять, не говоря уже о других… Всю Сибирь исходил вдоль и поперек, полагал, что есть она, Сибирь, клад несметный, сундук двоедонный, а она погостом обернулась… Вот тебе и клад!

— Сибирь — страна будущего, — возразил Щукин. — И жить она будет памятью не о тех, кто грабил недра ее, богатства земные расхищал, а памятью о тех, кто истинно верил в нее, силой знаний подвигал ее к будущему…

— Нет будущего у Сибири.

— Есть.

— Ну дак и шагай своей дорогой, милостивый государь, — вспыхнул старик, голова у него, плечи и руки жутко тряслись. — В свое будущее… А я весь в прошлом. Весь! Ха-ха-ха… Понять захотел? Изволь!.. Когда волк, насытившись, кидает свою добычу, сбегается, на падаль всякое мелкое зверье, обгложет все до костей, а потом и воронье слетается… Как же ты можешь меня понять, если ты здесь, а я там, в прошлом?

— Чтобы идти в будущее, надо прошлое знать, — сказал Щукин.

— Нет будущего у Сибири.

— Есть!

— Растащат ее по кускам, сожрут и косточки обгложут…

— А Сибирь на костях возродится. И хозяина настоящего обретет.

Старик угрюмо помолчал. Руки его тряслись, голова дергалась.

— Чем же тот хозяин будет отличаться от нынешнего?

— Он будет образован, добр и справедлив, — ответил Щукин и вдруг попросил: — Никита Иванович, пригласите меня в свой флигель. Поговорим.

— Нет, — задумчиво и не сразу ответил старик. — Нет. Тупольской уже давно не принимает гостей. Опоздали-с, милостивый государь. И говорить нам не о чем. Иди-ка ты, братец, своей дорогой, если она у тебя есть. Иди с богом. А меня оставь. Оставь! — Он даже палкой пристукнул о землю, точно пронзить ее хотел, и земля, казалось, отозвалась, глухим глубинным вздохом; или то ветер вздыхал и шумел в деревьях, осатанело срывая с них последние листья. Старик пристукнул еще раз березовым своим батогом, нелепо как-то качнулся вперед и пошел прочь, сильнее прежнего приволакивая ноги, нечесаной куделью развевалась неопрятная борода, а ноги не слушались, тело подчинялось ему с трудом, и старик прилагал немалые усилия, чтобы справиться с ним, и каким-то чудом ему все же удавалось справляться. Щукин смотрел вслед старику и думал: «Что же в нем осталось? Всесильный Никита Иванович Тупольской, в честь которого еще совсем недавно, каких-нибудь десять лет назад, палили вот здесь, под горой, полковые пушки… Что же осталось в этом жалком, немощном, парализованном теле, если оно еще движется, живет? Какая же сила держит его на земле?..»

Щукин хотел понять. И жалел, что не вышло между ними согласия, доверительного разговора. Осечка произошла.

Неудачное знакомство с бывшим миллионером не обескуражило Щукина, напротив, он еще больше утвердился в мысли: написать роман. И не откладывать дела, начать работу немедленно… Пока он спустился с Юрточной горы, шел по улицам и закоулкам, возвращаясь на Пески, в ядринцевский дом, где квартировал, вызрел и отчетливо сложился в голове план сочинения, даже название родилось: «Праздники Тупольского». А что? Впрочем, фамилию он может заменить, не в ней суть…

Он не вошел, а влетел в свою комнату и, не раздеваясь, не сняв шляпы, сел за стол, придвинул стопку чистых листов, выбрал самый белый и ровный — писать на плохой бумаге считал он дурным знаком, подумал с минуту и вывел две первые строки:

«История эта, дорогой читатель, уходит корнями в достославные петровские времена…»

Часа через два напряженной, лихорадочной работы, когда и слева, и справа лежали исписанные стремительным почерком листы, Щукин вдруг понял, что, по всем приметам, выходит не роман, не повесть и не рассказ даже, а острая, пронизанная гневом и болью статья. Однако и это его не обескуражило — так сразу романы не пишутся, для этого нужно терпение и время, а статью он, если не сегодня, так завтра допишет и пошлет Добролюбову в «Современник» либо Курочкину (с ним он тоже знаком) в «Искру»… Нельзя об этом молчать! Сибирь нуждается в защите…