Иван Кудинов - Окраина

— Может, и сомневаюсь.

— Ну, не знаю, не знаю, — обиженно проговорил Потанин. — Мне кажется, более удобного момента для перевода газеты не будет. Игнатьев заинтересован, поддержит. Решайтесь, Николай Михайлович, решайтесь! Вместе поедем.

Однако самому решиться оказалось проще, чем осуществить переезд — затруднения встретились там, где Ядринцев меньше всего их ожидал. Когда он поделился своими соображениями с Аделаидой Федоровной, она вдруг погрустнела и тихо сказала:

— К сожалению, я не могу поехать.

— Как не можешь? — удивился Ядринцев, у него в голове это не укладывалось. — Адечка, ты шутишь, наверное?

— Нет. Я действительно не могу поехать.

Он подошел к жене и посмотрел на нее долгим, изучающим взглядом; она выдержала его взгляд, сохраняя спокойствие, лишь дрогнувшие губы выдали внутреннее напряжение, и по лицу ее словно тень скользнула, затемнив глаза.

— Я не могу поехать… — повторила она еще тише. Это было как гром с ясного неба. И ошеломленный, подавленный, сбитый с толку Ядринцев смотрел на жену, пытаясь уловить в глазах и лице ее нечто такое, что могло бы объяснить причину столь странного и неожиданного поступка. Они ведь всегда были заодно! И вдруг… Но глаза ее оставались печально-строги, даже холодны, лицо непроницаемо спокойным. И ему самому стало как-то не по себе, холодно. Он спросил:

— Но почему, почему, Адечка, ты не можешь?

Она повела плечами, растерянно улыбнувшись. Помедлила:

— Ну разве ты не видишь… я же беременна. И потом дети… Дети у нас всегда во вторую очередь.

— Но это же естественно, Адечка! — сказал он обиженно. — Человек большую часть своей жизни занят работой. И ты никогда не тяготилась нашими делами — они всегда у нас были общими. Что же теперь случилось? И дети… Дети никогда не были помехой делу. Никогда.

— Бывают минуты, когда выбора нет и выход только один, — вздохнула она, коснувшись пальцами жесткой его седой пряди, упавшей на лоб. И Ядринцев, расстроенный и глубоко задетый, сделал головой нетерпеливое, отстраняющее движение. Сказал:

— Мне горько, Адечка, очень горько. И я никак не могу связать одно с другим: дети — и переезд. И твоя беременность еще в самом начале… Прости, но какая тут связь?

Она опять помедлила:

— Дети учатся. И мне не хотелось бы их сейчас срывать… Тебя я понимаю и решение твое одобряю. Но пойми, другого выхода у нас нет. Это временно, до лета. А потом мы снова будем вместе, приедем к тебе. Это временно…

Так ни до чего и не договорились.

Вечером, когда легли спать, Ядринцев попытался возобновить разговор, надеясь убедить жену. Адя была нежна, ласкова, близка, но эта близость показалась Николаю Михайловичу обидной и даже унизительной. Словно и в этом был какой-то умысел, обман, какая-то противоестественность… Он заговорил горячо и страстно о необходимости совместного переезда — Аделаида Федоровна была непреклонна. Что ею руководило, какие мотивы — осталось для него загадкой. Ядринцев чувствовал себя оскорбленным. Да, да! Можно мириться с ложью и противодействием врагов, антагонистов, но когда тебя не понимает и не поддерживает самый близкий человек, друг, жена, что может сравниться с этим!..

Ядринцев заперся в кабинете, ходил в темноте, натыкаясь на острые углы стола, шкафов, курил папиросу за папиросой, пьянея от дыма… Хотел успокоиться. Хотел что-то понять. Вдруг его поразила мысль, неожиданная и совершенно новая: да ведь Адя что-то скрывает, не говорит! Он вернулся в спальню, осторожно тронул жену за плечо:

— Адечка, мне показалось, ты что-то скрываешь от меня. Тебя задерживают в Петербурге не дети… и не беременность. Но что? Скажи: что?

Он хотел знать истинную причину столь странного, необъяснимого ее поступка, но ничего другого Аделаида Федоровна не сказала, уверяя, что ничего другого и нет. И Ядринцев так и не узнал, не мог предположить, что ехать в Сибирь Аделаиде Федоровне категорически не советовали врачи, говоря, что для нее этот переезд сейчас более чем нежелателен и опасен… Ядринцев не знал этого, Аделаида же Федоровна не решилась ему сказать, а вернее, твердо решила не говорить, опасаясь, что, узнав об этом, он, конечно, отложит переезд — и все его планы рухнут. Она понимала, что значил для Николая Михайловича переезд в Сибирь, и не хотела ему мешать… Это был странный, на первый взгляд, поступок. Но Аделаида Федоровна не знала, как поступить иначе, боялась ошибиться — и, вероятно, допускала самую горькую и непоправимую ошибку в своей жизни.