Юрий Когинов - Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

Голова горит, язык как чужой, лоб в испарине…

Прав был Андрей: еще не раз будут смотреть нам в лицо дула винтовок… Но все равно ты, политический руководитель, должен, не отводя лица, уметь встретить любую опасность…

Что же теперь не дает покоя?

Ах да, сорок первый вагон!..

— Который сейчас час? Ровно двенадцать ночи. Спите, вам надо спать.

Груня? Нет, не ее голос. Но очень знакомое лицо. Это Стася. Значит, завтра будет Вера.

— Которое сегодня число?

— Тринадцатое апреля. Но мы с вами не суеверны. Так ведь? К тому же доктора сказали, что кризис миновал. Так что вам теперь надо набираться сил. Ну-ка ложечку для подкрепления…

— Что это, опять вчерашний бульон? Но я ведь уже сказал!..

— Почему вчерашний? Сварили сегодня. Из мяса, которое взяли в столовой на ваши же талоны.

— Вы чекист, Стася, вы не должны говорить неправду. Я спрашивал у санитарки: мяса в столовых нет уже вторую неделю. А это — с черного рынка.

— Только одну ложку, только одну ложку для подкрепления сил!

— И это вы говорите мне, который каждый день призывает бороться со спекуляцией? Да как же я посмотрю другим в глаза, в первую очередь вам, стражу революции?

Он опустился в изнеможении на подушку:

— Нет, я никогда этого не сделаю, чтобы слова — одно, а мои поступки — другое… Мне и так уже лучше…

Он и вправду с утра почувствовал себя лучше. Приехал доктор Михайлов:

— Вы знаете, что все эти дни я размышлял о вас.

— Ну, не велика птица…

— Ага, не хотите? Тогда по-другому: о вас, большевиках…

Николай Алексеевич оказался первым, кто поставил правильный диагноз — тиф. В тот вечер в исполкоме в кабинете Фокина они обсуждали план работы лекторского бюро и засиделись допоздна. Уже одеваясь в приемной, доктор вдруг через открытую дверь заметил, как голова Игната склонилась к столу и лицо его стало бледным.

— Э, да у вас, милейший Игнатий Иванович, жар. Не простыли? Сейчас дома немедленно горячего чаю с медом или малиновым вареньем и — в постель. Вот вам порошок аспирина на ночь. И давайте условимся: завтра после шести я буду у вас. Да-с, никаких вечерних сидений в кабинете. Днем я вас, конечно, в постели не удержу, а вот к моему визиту — под одеяло и никаких разговоров…

На следующий день вечером доктор подошел к парадной двери небольшого, по аккуратного двухэтажного особняка по улице Ленина. Дверь отворил Яков Иванович Алкснис:

— Милости прошу, Николай Алексеевич. С минуту на минуту ожидаю Игнатия Ивановича.

Из прихожей открывалась довольно просторная светлая комната, из которой наверх вела деревянная лестница, а за этой — в три светлых окна, как бы гостиной — вход в комнату поменьше. Но и в первой, и во второй комнате поразило почти полное отсутствие мебели: в обеих, кажется, по этажерке с книгами да по одному дивану, каждый из которых был хуже другого — старый, обшарпанный, продавленный до пружин.

— Не угодно ли чайку? — Алкснис, в неизменной шинели, и дома накинутой на плечи, пригласил к небольшому столику у среднего окна, рядом с которым стояло два легких с изогнутыми спинками стула. — Я сейчас вскипячу чайник. Знаете, на примусе это мгновенно. Только, извините, наличествует отсутствие заварки и сахара — < тоже…

Стул под плотным, кряжистым Николаем Алексеевичем жалобно скрипнул.

— Что ж, — оживленно произнес доктор, — если у вас такое «наличие отсутствия», я с удовольствием выпью с медом или, например, с малиновым вареньем.

— Весьма сожалею, — развел руками Яков Иванович. — Но мы уже давненько не помним вкуса этаких деликатесов. Нет, вру, под рождество Нюрочка привезла из Людинова баночку меда. Прислал Иван Васильевич, отец Игната. Как призналась мне Нюрочка, втайне от своей жены переправил: она никак не может взять в толк — самый главный, можно сказать, начальник в губернии, а сам, как церковная крыса… У иных, даже волостных, комиссарчиков в доме полный запас и родственники обеспечены всем необходимым. А у этого, если и приезжает, в портфеле книжка да какая-нибудь безделица для сестренки… Игнат Иванович, конечно, ничего не зная о гостинце отца, иначе ни под каким видом не принял бы. С Нюрочкой мы условились: не она привезла, а мои земляки-латыши где-то раздобыли…

«Каким же я вчера оказался наивным простофилей, — круглое, открытое лицо доктора с темно-русой эспаньолкой залилось краской. — Советовать постельный режим, уход… Но позвольте, как же можно требовать, чтобы я читал рабочим курс санитарии и гигиены, говорил им о пользе здорового быта, а тому, кто этого от меня требует, самому лишать себя самого элементарного — обыкновенных человеческих условий в повседневной жизни? За одним лишь он следит — чтобы быть опрятно одетым. И то скорее не для себя, чтобы, так сказать, вселять мысль в каждого рабочего: уважай свою личность, поднимай себя выше и выше… Вот о чем думает этот человек!..»