Франц Таурин - Каменщик революции. Повесть об Михаиле Ольминском

Но, как известно, конец — всему делу венец. И в этом триптихе решающим был третий рисунок. В нем-то и заключалась вся соль.

Рано возликовали охмелевшие от радости меньшевистские грызуны. Не оправдались их сокровенные надежды. Не удалось им упрятать кота в могилу. В самый разгар меньшевистского торжества ожил Мурлыка и… пошла охота!.. Хвастливое ликование вмиг сменилось отчаянной паникой. Спасая свои шкурки, кинулись кто куда…

Впрочем, все это очень обстоятельно изложено в подписи под третьим рисунком:

«Но только успел он последнее слово промолвить, как вдруг наш покойник очнулся. Мы — брысь врассыпную!.. Куда там! Пошла тут ужасная травля. Тот бойкий мышонок, что с крысою старой откалывал вместе канкан, домой без хвоста воротился. Несчастная ж крыса Онуфрий, забыв о предательских дверцах, свой хвост прищемил и повис над бочонком, в котором обычно приют безопасный себе находил он, лишь только ему приходилось крутенько. Его ж закадычный приятель, друг с детства, успел прошептать лишь: «Я это предвидел». И тут же свой дух испустил. А «кот в миниатюре» с беднягой поэтом прежде других всех достались Мурлыке на завтрак… Так кончился пир наш бедою».

Когда карикатуру показали Ленину, он смеялся от души, и Михаил Степанович, припоминая свои опасения, не мог не укорить себя, что столь плохо понимал Владимира Ильича и наделил его «генеральским» чванством, которое было органически несовместимо с его натурой, с его непоказной мудростью и душевным здоровьем.

Тогда же Михаил Степанович понял, почему так обрадовался Владимир Ильич (а что обрадовался — было видно, да он и не скрывал этого).

Озорная, можно сказать, брызжущая оптимизмом карикатура была убедительнейшим доказательством того, что сторонники «большинства», сплотившиеся вокруг Ленина и оставшиеся непоколебимо верными партийному знамени, вовсе не пали духом после, казалось бы, сокрушительных ударов, нанесенных им, — хотя было отчего впасть в уныние, ибо самые болезненные и «запрещенные» удары наносились перебежчиками из собственного лагеря, — а сохранили бодрость и готовность к борьбе до полной победы.

Надо было очень верить в правоту, а стало быть, и в конечный успех дела Ленина, которое каждый из них считал и своим делом, чтобы так весело смеяться над разомлевшими от минутной удачи меньшевиками.

Карикатура на мышей, хоронивших кота, широко распространилась среди женевских эмигрантов и, судя по всему, произвела большое впечатление.

Встретили ее, естественно, по-разному: кто-то возмущался и негодовал, кто-то пожимал плечами, а многие, напротив, выражали отменное удовольствие.

Особо примечательной была реакция тех эмигрантов, которые еще не успели достаточно четко определиться и находились на перепутье между редакцией новой «Искры» и группой сторонников Ленина. Так вот среди этих «неопределившихся» больше было таких, которые улыбались, нежели таких, что хмуро сдвигали брови или пожимали плечами.

Как встретили карикатуру сами участники мышиной погребальной церемонии, догадаться не трудно. Впрочем, глава их, великий Плеханов, старался не подать и виду, что карикатурные шпильки нанесли достаточно чувствительные уколы его барственному самолюбию.

Выдала его истинное состояние Роза Марковна, до глубины души потрясенная и оскорбленная публичным поношением боготворимого ею супруга. Женщина добрая и приветливая, тут она воспламенилась не на шутку. И, встретив на улице рисовальщика карикатур Лепешинского, прямо высказала ему искреннее свое возмущение:

— Это что-то не виданное и не слыханное ни в одной уважающей себя социал-демократической партии! Это перешло все допустимые границы! — горячилась Роза Марковна. — Ведь подумать только, что мой Жорж и Вера Ивановна Засулич изображены седыми крысами!

Пантелеймон Николаевич хотел было уточнить, что Вера Ивановна изображена вовсе не крысой, а всего лишь седой мышью, но сдержался и промолчал.

— …У Жоржа было много врагов, — продолжала возмущаться Роза Марковна, — но до такой наглости еще никто не доходил… И в каком виде предстали мы перед Европой? Что скажет о нас Бебель? Что скажет Каутский? Передайте вашему карикатуристу, что я возмущена! Как у него рука поднялась! Это просто чудовищно!

Роза Марковна, конечно, отлично знала, что «карикатурист» стоит перед нею, но ей было удобнее выражать свой протест в такой «безличной» форме.

Пантелеймон Николаевич принял предложенные ему правила игры, хотя — как он потом рассказывал товарищам — ему очень хотелось обнародовать имя карикатуриста и посмотреть, как отреагирует на это саморазоблачение Роза Марковна.