Антония Байетт - Дева в саду [litres]

– Долго же ты не шел, получив от меня сигнал. Я знал, что мы здесь в безопасности. Нужна только молитва, молитва и подготовка. Я ждал, что будет много помех, так сказать, статических возмущений – мы не назовем их по имени даже здесь, – но я знал, что здесь они не осмелятся… По крайней мере, я готов был рискнуть, и я рискнул. Боже – да простится мне имя, сказанное всуе, – как я рад, что ты пришел. Они подключали батареи. Да-да, ужасные, адские батареи. Но ты пришел, значит мы выстоим.

Тут Лукас заметил остальных:

– Доброе утро, викарий, доброе утро, Александр. Не надеюсь, что вы пришли молитвой помочь мне в борьбе, и все же – доброе утро. Маркус!

Маркус встал, открыл рот, но звука не получилось. Хотел поднять руку и этого не смог. Но он не думал все же, ни минуты не думал, что это работа демонов или шаловливых электрических элементалей. Он стоял, ощущая запах дягиля – запах раскаленной обочины на фоне холодного запаха камня. Дэниел подошел к нему, и тогда Маркус, чуть пошатнувшись, протянул к нему руку. Дэниел сжал его ладонь.

– Скажи, как тебе помочь, – мягко проговорил он.

– Я не знаю.

Подошел Александр:

– Может, ты хочешь домой?

Маркус покачал головой.

– Тогда, может, к Дэниелу? – предложил Александр.

Маркус закивал. У него дрожали ноги во фланелевых брючках, он старался не смотреть ни на Адскую пасть, ни на преданного им Лукаса. Голова его гудела от сообщений невесть откуда. Крылатые змеи сворачивались в кольцо и снова разворачивались, в коробке мозга вспыхивал свет, белый, золотой, пурпурный. Тело его, как и предсказывал Лукас, могло в любую минуту рассеяться и исчезнуть, не оставив и горстки праха… А у Дэниела в квартире полно было до ужаса реальных, в чем-то даже утешительных подушек, и чайников, и прочих человечьих вещей. И если это не сокрушающие капканы и не окаменелые подобия, как у Капельного колодца Матушки Шиптон, в них можно вжаться и согреться. Маркус стиснул сухую, сильную руку Дэниела:

– Заберите меня к себе.

Дэниел тревожился о Лукасе, за исцеление души которого отвечал уж точно не меньше, чем за Маркуса, еще одну – в его практичном представлении – жертву культа отметок. Ду́ши, верней сказать, души, как у Лукаса, – накрепко захваченные одной идеей, – не входили в круг повседневных его забот, но, встретив такую, Дэниел всегда помогал, как только мог. Сейчас же прозрачный от ужаса Маркус вцепился в него, как утопающий, и Дэниел, конечно, выбрал его. Александр, ощущая одновременно свою ответственность и полную беспомощность, да и просто меньше опасаясь Маркуса, чем Лукаса, отправился вместе с Дэниелом отводить мальчика. Фредерика ринулась вслед за Александром.

Стефани взяла корзину и перешла к большой алебастровой вазе у алтарной ограды.

– Я украшаю церковь ко Дню святого Варфоломея, – мягко сказала она Лукасу.

Вблизи от него резко пахло потом, сладковатой помадой для волос, карболовым мылом и нездоровым дыханием. Уловив эту смесь, Стефани, чувствительная, как многие беременные, на миг ощутила дурноту. «Ужасная эта штука – английское воспитание, – подумала она. – Нужно спросить, что его так пугает. Предложить встать на колени рядом с ним. Сказать, что Маркус болен. Но я не могу. Не могу». Как можно тише она стала ходить по церкви: забрала зеленую лейку с водой, выбросила несколько завядших калл и гвоздик. На прошлой неделе цветами занималась миссис Элленби, у которой был более традиционный вкус…

– Вы присядьте, – сказала она наконец Лукасу, неловкая хозяйка в собственной церкви. Лукас, к ее удивлению, послушался: уселся, где стоял, на алтарные ступени и спрятал лицо в ладони. Стефани продолжала гнуть проволочки, не глядя на него. Лукас сказал – и это был жалкий отзвук его прежнего радостного голоса:

– Когда ждете малыша?

– Никто пока не знает, – быстро проговорила Стефани. – К Пасхе. Я имею в виду: никто пока не знает, потому что мы никому не говорили.

– А я увидел.

Это ей не понравилось, словно она была перед ним голая. Она попыталась перевести все в шутку:

– Ну, вы же биолог. Это ваш предмет.

– Не говорите так, я биологию ненавижу.

– Я ее сама никогда не любила, – сказала она как-то уютно и просто, мягко переступая вокруг вазы, устраивая ромашки посередине веером. – Но это была единственная точная наука, что мне давалась. А чтобы изучать английский в Кембридже, обязательно было взять один такой предмет. Математика и прочие абстракции у меня вообще не шли. Вот я и взяла биологию. Там все девушки ее берут.