Антония Байетт - Дева в саду [litres]

– Сэр, я не могу. Я не могу больше с вами ездить. Мне страшно.

– Разумеется, тебе страшно, – отвечал розовый, херувимский Лукас с еще бо́льшим раздражением и громыхнул кулаком по хлипким золоченым планкам паланкина. – Нельзя потревожить великие силы и не бояться. Вполне возможно, в пятницу мы замерзнем насмерть, или зажаримся, или рассеемся в потоке чистой энергии, так что останутся только серые пятна-тени, как в Хиросиме на месте сгоревших людей. – Эта перспектива, казалось, доставляла Симмонсу особое свирепое удовольствие. – Мы всегда знали, чем рискуем, правда? – добавил он тоном вполне разумным и даже ласковым.

– Я не знал… не знал. И теперь я уже не уверен, что мы все это не выдумали.

– А передача образов? А левитация у Оджерова кургана? А твой фотизм? Это мы тоже выдумали?

– Нет, но… Но может быть, это было не то… не то, что мы думали?

– Мы не знаем, что это было. И есть один только способ узнать.

– Я не могу. Мне страшно.

– Но ты наделен особым зрением!

– Я не знаю. Я не уверен. Я не решусь больше на такое. Отпустите меня, пожалуйста.

– Я… я тебе противен?

Маркус заплакал. Лукас с каменным лицом смотрел на его слезы. Потом повторил вопрос.

– Нет. Я же говорил вам: нет. Но мне страшно, понимаете?

– Значит, поеду один. В одиночку я, скорей всего, не выдержу напора… Но другого пути нет.

Маркус стал тихо и жалобно умолять его отказаться от этой затеи. Лукас презрительно усмехнулся:

– Ну хорошо. Иди. Отступать уже поздно, но ты можешь лгать себе, пока получается. То, чего ты боишься, – оно повсюду. Чему суждено случиться, будет где угодно и когда угодно.

Маркус, рыдая, крикнул, что больше всего боится Лукаса, но это была не совсем правда.

– Я вас боюсь! Вас! Вас!

В ответ Лукас ударил его по лицу, так что рассек губу:

– Тогда оставь меня в покое!

Лукас шумно сбежал с террасы и исчез. Маркус сел возле паланкина. Рот жгло. Он обхватил руками горящую голову и плакал. Прохожие принимали его за пьяного и деликатно обходили стороной. Маркус был совсем один.

Среди прочих в ту ночь пробежали мимо Маркуса Александр и Фредерика. Оба скрывались: Александр – от четы Перри, на минуту упустившей его из виду, когда вспыхнул ожесточенный спор, кому менять Томасу вонючий подгузник. Фредерика – от Эда, который, заметив ее, призывно защелкал пальцами в воздухе и начал проталкиваться к ней сквозь толпу. Он не был в числе приглашенных, но большинство гостей беспрепятственно приглашали сами себя. Эда можно было кое-как объяснить Уилки, но не Александру. Поэтому Фредерика объявила возлюбленному, что ей попросту необходимо на свежий воздух. Александр сказал, что это прекрасная идея, и они сбежали под слабые одобрительные возгласы и всеобщий смех. В темноте, слыша ее дыхание и летящие прыжки, Александр был к ней несказанно близок. Но в садике с нимфой все стало иначе. Они обнялись неловко и замерли, чувствуя каждый костистую неуступчивость другого. Обоим привиделись белые изгибы изящно-крепких икр и ягодиц Антеи. Александр не мог повалить Фредерику под куст. Фредерика не могла его игриво на это подвигнуть. Так и стояли, сплетясь, уже отвердевая углами по старой памяти детских игр в статуи. Фредерика что-то лепетала: пересказывала сомнительные комплименты, сценические накладки, смешные ошибки актеров. Александр молчал, погружая в молчание и ее. Наконец она затихла. Он приложил палец к ее холодным губам:

– Что же нам с тобой делать?

– …

– Может, лучше забыть эту историю?

– …

– Из нее ничего не выйдет хорошего.

– Но я же хочу тебя.

– …И если счастье – то такое крошечное…

– Ну и пусть! Я тебя хочу.

– Но что же нам делать?

Этого она не знала. Лечь в постель? Пожениться? Упиваться родством душ? Или вечно длить эту дивную, сладкую неопределенность?

– Пусть будет, как есть. Я так тебя люблю…

В ее голосе прозвучала грозно-повелительная нотка. Где-то на глубине Александр сознавал, что Фредерика всегда позаботится о себе, невзирая на последствия для окружающих. Он смотрел в ее бесцветное, хмурое, холодное лицо. Она была девочка Геката в полночном саду, божественная сучка, то ли созданная им, то ли вызванная из иных сфер. Неприкосновенная девочка, желать которую безопасно, потому что она недостижима. Александр сжал ее, и она ответила жадно, извиваясь, и он вдруг принялся лапать ее как бешеный. Она смеялась, смеялась, невинно-блудливая, и все теперь решала она, и Александр знал: как бы он ни противился, любопытство доведет дело до конца.