Франтишек Кубка - Избранное

Так и дошла до липы Пекаржова Кристина — вот какое звучное имя, точно у шведской королевы, было у костлявой бабки, но назвали ее не в честь королевы, боже сохрани, она ведь много раньше родилась, — дошла она до липы, грустно поглядела на нее, — как же хватило липу молнией, и пришлось ее опоясать ржавым обручем, а ведь цветет, да как пахнет, и пчелки на ней роятся. Липа-то насмотрелась всякого за всю жизнь! Как и бабка Кристина.

И все ведь это — только начало. «Конец будет хуже начала», — говорил пан проповедник Петр Маркварт, которого Дитрихштейн велел выгнать из городка.

Припожаловал к нам Шведа. Малых детей поедает, так господин управляющий Ганнес из замка сказывал. Сам-то он, пан управляющий, с утра до вечера колбасу знай лопает! Что б ему пушкарь сноп горящей соломы в глотку запихал! Пес проклятый наш пан управляющий, вот кто он!

Ишь ты, кобылка пасется, серая в яблоках! Откуда она взялась? Не здешняя кобылка-то. И седло на ней, седло-то какое красивое, а при нем сумка с пистолетом, гляди-ка. Что ж тут кобылка делает?

Ох ты, мать честная, чуть не споткнулась об него. Спит на меже длинноволосый солдатик. Золотоголовый, под носом усики, красавчик! И в одной рубашке. А рубашка-то дорогая! А сапоги? Скорей полусапожки желтые, голенища завернутые, а шпоры серебряные! Старухе, как я, впору глаза протереть, не снится ли мне все это?

Нет, не снится, красавчик солдатик храпит, а на груди у него, на рубашке звезда золотая.

Пресвятая дева Мария, да ведь это Ячменек!

Но бабка Кристина не всплеснула руками и не завопила, чтоб не разбудить Ячменька.

Она только посмотрела пристально, но так, чтобы на него не упала ее тень, перекрестила издали и на цыпочках убежала. Что ж она, испугалась короля Ячменька? Ничуть не испугалась. Ганацкие женщины не из пугливых.

Поспешила она к пану старосте в городок, под замком, на дороге в Заржичи, прямо через луг.

Пан староста спросил:

— Ты что так запыхалась, Кристина?

А Кристина как закричит:

— Вот и пришел к нам король Ячменек! — И плюхнулась на землю, прямо в пыль, рядом с навозной кучей, чтобы передохнуть.

— Ну, говори, — приказал пан староста.

— Своими глазами видела я его на Маркрабинах, у ячменя. Он в одной рубашке, на груди звезда золотая. Спит, будто дите малое.

— Так ты его сама видела?

— Да, чтоб провалиться мне на месте, коли вру! Это король Ячменек, он самый! И спит на том самом месте, где когда-то на свет появился. С той поры вырос, конечно, у него конь, и серебряные шпоры, и звезда!

— Пойду погляжу… — сказал пан староста. Обулся в башмаки и вышел за ворота. Бабка за ним.

— Слава богу, что проклятый пес Ганнес вчера уехал в Кромержиж! — проворчал староста.

— Почему? — спросила бабка.

— Да он бы забрал его у нас.

Кристина не поняла, но промолчала. А пан староста — Паздера его звали и был он мужик дюжий, огромный словно гора, мудрый как змий, — зашел по соседству к дядюшке Йозефеку Фолтыну, а Кристина ждала на дворе. Долго он не возвращался. У пана старосты времени всегда вдосталь. Кристина вся дрожала от нетерпения, боялась, чтоб солдатик на Маркрабинах не пробудился тем временем и не уехал на своей серой кобылке.

Наконец они вышли — пан староста и дядюшка Фолтын, и заспешили, молча и крадучись, как отродясь не ходили, к вековой липе, к Маркрабинам. Бабка за ними.

И в самом деле, разрази меня господь, на меже в высокой траве спал король Ячменек, и золотая звезда сияла у него на груди!

Он был ни молодой, ни старый. Волосы у него были длинные, золотистые и кудрявые, под носом маленькие усики, руки раскинуты, а кулаки сжаты, точно у спящего дитяти.

— Это он, — прошептал староста. — Слава тебе, господи!

Это было грешное, еретическое восклицание, вырвавшееся у потомственного старосты, но дядюшка Фолтын благочестиво ответил: «Аминь!»

И стоило дядюшке Фолтыну произнести «Аминь!», как спящий проснулся, кобылка заржала а где-то в лесу Скршене закуковала кукушка. Спящий сел, но тут же вскочил. Он стоял и приветливо улыбался, и золотая звезда светилась на его груди, а рубашка была дорогая, тонкого полотна, со сборчатым воротником.

И поклонились ему оба дядюшки и бабка Кристина, точно три волхва младенцу Иисусу, и староста Паздера, как главный среди них, заговорил первый:

— Добро пожаловать, пан король, добро пожаловать к нам в Хропынь! И дай тебе бог здоровья и счастья!

Иржи открыл рот от изумления, услышав такое приветствие, и хотел объяснить, что он просто вернулся домой, потому что… Но ему не дали сказать ни слова. Дядюшка Йозефек кланялся и целовал Иржику руку. Целовала ему руку и бабка Кристина, и пан староста поклонился, и хотя при его брюхе это было трудновато, все же он поцеловал руку и сказал: