Анатолий Чистяков - Новые легенды царской семьи

Причиной было то, что все перечисленное, за исключением браунинга, было показано мною классной руководительнице – преподавательнице русского языка и литературы Тюленьевой Елизавете Кузьминичне в 257-й школе. (Все имена, а также события в повести не вымышлены.) Произошло это так или примерно так. На уроке литературы речь шла о Декабрьском восстании. Я поднял руку и громко, на весь класс сказал:

– Декабрьское восстание сорвал мой далекий предок командир 14-го Егерского полка – полковник Андрей… Он не вывел в поддержку восставших свой полк, находившийся в Петропавловской крепости. Знаю об этом от отца, он говорил только правду.

В классе поднялся невообразимый шум. Крышки задних парт застучали.

– Во врет, это ж надо!! И не краснеет, лопоухий! – выкрикнул Боря Шварцбрем.

– Он всегда врет, – добавил Коля Федоров.

– А мне сказал, что ему в парикмахерской на ногах ногти бесцветным лаком покрывали, – негромко, залившись краской, сказала Ира Логочева.

– Дети, тише! – встав из-за стола и постучав указкой по спинке стула, сказала Елизавета Кузьминична.

Шум прекратился не сразу. Еще некоторое время раздавались какие-то нелестные реплики в мой адрес, но прозвучал звонок…

– Дети, уроки закончены; все свободны. А ты, Булатов, останься.

Так я привлек к себе повышенное внимание и расположение классной руководительницы Елизаветы Кузьминичны Тюленьевой. Она очень заинтересовалась моим отцом. Я рассказал Елизавете Кузьминичне все, что знал о нем. Не скрыл, что отец собственными глазами видел расстрелянных детей царя. И что у нас есть фотография Николая II «Кровавого».

– Юра, это маловероятно; по всей видимости, у вас дома хранится вырезка с фоторепродукцией из старого журнала, – сказала классная руководительница. И дотошно стала расспрашивать, где, в каком месте, при каких обстоятельствах отец все это видел.

Елизавета Кузьминична постоянно возвращалась к этой теме. Выбрав момент, я стащил у матери ключ от верхнего ящика буфета, где хранились документы. Фотографию Николая II, мое метрическое германское свидетельство, дарственную на наследство коменданта г. Бромберга и его Железный Крест принес в школу. Внимательно просмотрев все, что я принес, Елизавета Кузьминична побледнела, схватилась за сердце и положила под язык таблетку. Немного успокоившись, спросила: показывал ли я кому-нибудь из ребят документы и фотографию царя? Я сказал, что показывал только фашистский крест. Елизавета Кузьминична убедительно попросила меня фотографию и документы никому не показывать и взяла с меня честное слово. Я тогда был настолько далек от всего этого, что даже не удосужился прочитать надпись на фотографии. Об этой надписи, сделанной собственноручно императором Николаем II, я узнал из автобиографии отца. Узнал и вскоре забыл на долгие годы.

* * *

В идеально начищенных офицерских хромовых сапогах, сидя на кушетке и положив ногу на ногу, отец курил в темной прихожей. Делал он это не часто, когда собирался идти в магазин или к хорошим знакомым. На работу в Дом моделей и другие места он надевал обувь по сезону. Сандалеты не признавал, считал их обувью для юга, а не для «Северной Пальмиры», – так он изредка называл Ленинград. Обычно я пользовался таким моментом – взгромоздясь к нему на ноги, просил качать меня и пускать колечки дыма. Как правило, отец выполнял мою просьбу, но при этом постоянно напоминал мне, что я уже большой и ему тяжело.

– Ты всегда просишь меня делать то, что не совсем прилично. Но как тебе откажешь! Ты – это все, что держит меня в этом бардаке. М-да! – немного помолчав, он глубоко затянулся и выпустил несколько небольших колечек одно за другим. Они стали медленно увеличиваться до больших размеров, терять округлую форму, расползаться в разные стороны и таять в воздухе. С исчезновением последнего колечка я спросил:

– Папа, почему вы с мамой не родили мне сестренку? Или вы уже старые? Она за меня чистила бы клетки птичкам, давила семечки и меняла воду рыбкам.

Отец кашлянул, подавив усмешку.

– Ну, ты даешь, чадо! Вот они, зримые и полновесные плоды стремительного прогресса двадцатого века. Сыночек! Не родили мы тебе сестренку потому, что она у тебя есть! – с трудом скрывая волнение, сказал Иван Герасимович. Пришло время, надо было говорить сыну правду – а правда была страшной. До совершеннолетия сына, это в лучшем случае, всю правду сказать было нельзя. И отец мысленно обратился к Господу – попросил Творца вложить в его уста нужные простые, понятные ребенку слова.