Даниил Калинин - Памяти подвига

Немецкий дозор не дремлет. Хотя время 3 часа, близится «собачья вахта». Или их скоро поменяют? Мы подбиремся к крайним домам позади охранения; атаки с тыла фрицы не ждут. Но если кинемся к ним – наверняка услышат, поднимут шум. Подумав, откладываю карабин, снимаю каску, одеваю трофейную пилотку. Обхожу 2 дома, оказываюсь сбоку дозора.

У одного из наших была с собой фляга шнапса. Отхлебываю, обильно растираю рот, проливаю на китель. Всё! Встаю в полный рост, быстро иду к фрицам. Сейчас нужно держаться естественно…

Вообще, согласно устава караульной службы, они не должны меня подпустить близко (уставы в этом плане везде одинаковы). Но есть шанс, что огонь сразу не откроют.

«Kamerad, nicht schießen! Eine kleine flame?» Говорю заученную фразу. Надеюсь, я похож на кого из них. Мне-то трофейный китель маловат.

Парабеллум за поясом, правая рука пустая, в левой зажимаю сигарету. Подойти удаётся на пять шагов. Крайний немец поворачивается, но приняв за своего, ствол опускает. Остальные просто смотрят, даже не повернув в мою сторону оружие, молчат. Зря!

«Otto, der betrunkene narr…»…. Закончить фриц не успевает. Делаю еще два шага, бросаю сигарету в его глаза. В расчёте, что он моргнул, и что остальные еще не поняли угрозы, оставшиеся полтора метра покрываю одним прыжком. Боковым зрением вижу, как пять теней отделились от домов и бегут к немцам. Левой рукой схватив врага за плечо, прижимаю ствол пистолета к его груди. «Was passiert?!», «Esist die gleiche…» Бешено жму на курок несколько раз. Убиваю часового, сквозь него расстреливаю ещё двух пулемётчиков. Тело фрица – глушитель и щит. Третий номер расчёта вскидывает карабин, но в туже секунду его страшным ударом штыка пронзает один из красноармейцев. Последний часовой успевает среагировать криком «Alarm!»; замечая набегающих врагов, разворачивает к ним свой маузер. Видя это, Лёха Попов (боец из моего отделения) отчаянно кидает винтовку на манер дротика. У него осталась наша мосинка с игольчатым штыком. И кидает он её на удивление удачно. Немец, получив рану в живот, оседает; на земле его добивают.

«Все, перебудил он своих, сейчас начнется». Но не начинается. Толи часы были предрассветные, самого крепкого сна, толи в мастерских так сильно гремели – но шум не поднялся. Меня колотит. «Сколько человек я убил за сегодня? Из пулемета ладно, а тут четверых в упор, своими руками… Сколько раз был на волосок от смерти?!»

Мысль приходит и уходит. Это война, тут не переживать, а драться надо.

Свою задачу мы выполнили, теперь очередь ремонтников.

Легко бежим по поселку. За околицей одного дома нас останавливает громкий мужской смех. Залегаем. Смех не повторяется, но зато отчётливо слышится надсадное хекание, утробные стоны, бабий, исполненный лютой тоски плач, переходящий в вой. Что там происходит, понять не сложно, даже для таких как я – никогда не бывавших с женщиной.

Дыхание перехватывает от ненависти. Хоть это и нарушение приказа, но этот двор с большим сараем, откуда доносятся звуки, решаем зачистить своими силами.

Зажав в руке нож, забегаю за околицу. Мои двигаются следом… Строимся перед дверью, один боец резко открывает ее на себя, гуртом вваливаемся в сарай.

Первого немца я убиваю по всем правилам – со спины зажав рот, режу горло. Однако число фрицев мы явно недооценили: в помещении их не меньше двух отделений. Кидаю мимолетный взгляд на пол: там лежит девчонка лет 13—14с располосованным горлом и в порванной одежде, вся в крови.

Мои глаза застилает пелена. Последнее, что помню: свой утробный рык и лезвие моего ножа, летящего навстречу перепуганной немецкой хари…

…Оказывается, я успел зарезать еще двух фашистов. Немцы были при оружии, но лежало оно в стороне, не готовое к бою. Наши полезли на них с ножам – с винтовкой в тесном пространстве не развернёшься. В итоге получилась страшная, кровавая мясорубка. Фактор внезапности был на нашей стороне, насиловавшие беззащитных женщин, фашисты просто не ждали разъяренных русских, что с рыком бросятся их убивать.

Но были и потери. Здоровенный немец слез с бабы, схватил топор и успел зарубить двоих бойцов. Меня он успел приложить обухом, потому часть схватки я пробыл без сознания. Еще один выхватил автомат, срезал в упор красноармейца. Однако его из трофейного люггера застрелил один из отделённых. И снова обошлось без тревоги – сарай приглушил звуки схватки и прозвучавшие выстрелы.

Одна женщина лежала без сознания, другая всё так же выла, не приходя в себя. Третья, помоложе, пронзительно завизжала в начале, но поняв, что на помощь пришли свои, замолкла. После она вкратце рассказала, что случилось с девочкой – та просто упорно защищалась, не хотела отдаваться этим ублюдкам, царапалась. Её убил жирный урод, который даже не оказал нам сопротивления. Только ползал и причитал: «bitte, du sollst, nicht töten»… Его зарубили топором. Правильно говорят: самые жестокие – самые трусливые.