Константин Тарасов - Три жизни княгини Рогнеды

А затем мать Анастасия пришла к сыну.

— Я подумала, князь Изяслав. Вернусь в свою келью.

Он помолчал и сказал, отрекаясь:

— Пусть так. Я скажу, мать, тебя отвезут.

— Князь Владимир меня отвозил, — возразила она. — Бедевей отвозил. Зачем тебе, сын мой? Или нет… перевези меня через Двину. Сам. Я хочу.

— Когда? — спросил он.

— Сейчас.

Вот спускаются они по холму к реке. С каждым шагом удаляется от Анастасии родина, несвершившаяся четвертая жизнь. Вот и последняя межа. Они плывут по ней, мать Анастасия держит руку в воде, и река отнимает все прошлые ее мечты, несбывшиеся надежды, боль и страдания; они растворяются в воде, и течение уносит их в неизвестность, и уже их не вернуть, не собрать, не оживить. Челн ткнулся в песок — все нити разорвались.

О боги, боги! Зачем было рожать детей, если ты им не нужна! Зачем было родиться княгиней, если твои воля и радость пришли к тебе в нищете! Вот единственная воля — идти лесной тропкой, которую пробили ноги слепцов, и не оглядываться назад, иначе будешь столпом, соляным столпом страдания. Идти вольным шагом, не отсчитывая пройденные и оставшиеся версты, как идут слепые, — их нигде не ждут и равные для них все дороги…. Да, есть у нее кров, думает о ней отец Симон, к нему она и идет. Если он спросит — смирилась? Она скажет — нет. Если бы смирилась — осталась бы там в тесной пристройке к церковной стене или у ворот полоцкого детинца. Нет, отец Симон, возвысилась; могла быть там просительницей, а пришла сюда, здесь мне вольно…

Вдруг показалось Анастасии, что впереди на тропе стоят люди.

Она посмотрела — никого, она пригляделась и заметила под шатровой елью трех старух, трех вестниц своих бедствий. Неужели не все, удивилась мать Анастасия, неужели еще что-нибудь приготовили они мне? Или прощаются, зная, что теперь ничего с меня не возьмешь; все потеряно, испытано, вытерплено, лишь жизнь осталась при мне. Разве только смерть меня поджидает. Но смерть — не судьба, она одна приходит, у нее таких спутниц нет. Что ж, прощайте, сказала Анастасия, но, не выслушав, старухи растворились, и слова ушли в пустоту леса.

Ночью, когда мать Анастасия спала у костра, полил дождь. Костер загас, ветхие кожушок и ряса насквозь пропитались водой, мать Анастасия ожидала рассвет в дремотном оцепенении. Вдруг причудилось ей, что мимо едут всадники. Едут они по трое в ряд, покрытые суконными епанчами, вода стекает по древкам копий, чавкает грязь под копытами коней — и бессчетен этот таинственный грозный полк. Внезапно окликнул ее радостный голос — перед нею сошел с коня князь Владимир. Он махнул рукой, и тотчас началось движение в рядах, привезли колья, воткнули их кругом, и вот уже стоит шатер. Они вошли в шатер, мокрая трава была застлана здесь ковром, и лежали на ковре два седла. Они присели, и молчат, и всматриваются один в одного: он — с любовью и жалостью, она — с жалостью и удивлением. Шуршит о шатер дождь, и печально колышутся на свечах тусклые огоньки.

— Знаешь, Рогнеда, — говорит князь, — часто думаю о тебе. Жаль мне, что рано тебя встретил и началось все с войны. Нам бы сейчас узнать друг друга…

— Поздно, Владимир, — говорит она. — Было время, когда я любила тебя. Любила и ненавидела. Все простила и все помнила. Но любила, ждала, мечтала о таком добром взгляде, каким теперь глядишь… А ты, все отняв, ничего не давал.

— Да, грешен перед тобой, — говорит он. — Горько мне от этого.

— Даже сына я потеряла, — говорит она. — Боится он тебя, не знает, простишь ли ему любовь ко мне. Напугался он, когда мы зачинали его там, в луже крови.

— Скажи, что хочется тебе, — говорит он. — Я исполню. Суета была моя жизнь. Я создавал, время разрушит. То вечно, что в эту минуту живет. Хочешь — отвезу в Полоцк. Или в Новгород к Ярославу. Или сама княжествуй.

— Поздно, Владимир, — говорит она. — Все силы мои ушли на терпение. Ждала — ничего не случилось.

— Прости мне, — говорит он. — И я просчитался, и я один.

— Простила, — говорит она. — Хорошо, что встретилась, что вижу тебя. Но ушло наше прошлое. Горько было в нем. Из трех жизней две прожила с тобой. Обе — несчастно. А четвертую начну без тебя. Только ты не мешай. Вот моя просьба. Исполнишь?

— Исполню, — говорит он. — Прощай!

И вышел, и все исчезло вместе с ним — шатер, седла, свечи, всадники в епанчах.

Начинало светать. Мать Анастасия поднялась и пошла по раскисшей стежке, размышляя о странном сне. Четвертой жизни хочется мне, истинной, своей, думала она. Жизни по своей воле. Но воля, воля — не на тропах она. У слепцов не воля, а доля. Куда приложить свою волю? Ходить по земле, чувствуя себя птахой? Так и птахи заняты делом — выводят птенцов. Вот им и дело, и радость, а нам светлый звон над землей. Вот и ей бы сейчас дитеночка на руки. Он будет кричать, улыбаться, болеть, падать, любить и ждать любви. А все другое бессмысленно. Вот что озарит ее четвертую жизнь — дочь, дети, любовь к ним, забота о них; они — главные боги, она будет служить им, отдаст им свои силы, нежность и веру. Разве она старая? Она седая, сердце натерпелось много обид, но душа так мало видела счастья, что она будет жить долго, вырастит детей, сама вырастит их, без бедевеев и нянек. Они будут гордыми, не предадут и не забудут ее… Да, она вернется в Заславль и зачнет от отца Симона, он любит ее, души их сроднились, теперь ничто не стоит между ними, она станет его женой. Почему от жестокого князя, от нелюбимого мужа рожала, а от любимого, желанного нельзя? Только от него и можно. Кто им запретит? Она станет мать… не мать Анастасия, заславская инокиня, несчастная княгинька, тоскующая над ручьем черница, блаженная в своей вечной печали; ничего этого больше нет: пропала тоска, иссякла печаль и до дна вычерпаны несчастья. Она возьмет новое имя, в четвертый раз родится она на свет, и отец Симон, и люди, и дети станут называть ее по-другому. Муж даст ей новое имя, ее Симон, последнее имя, с которым и завершит она свой век, свой путь по земле… Она будет любить новое имя, оно будет ласкать ей сердце. Княжна, княгиня, инокиня — суета, ничего не сыскала она в тех жизнях. Ожидание, гнет, терпение — вот суть прежних имен. Обворованные, затоптанные годы, туман, в котором она бродила, ожидая сыновий заботливый зов из Полоцка. А этот зов пришел к ней сквозь слюдяное окно, друг был рядом, его голос звучал ежедневно, его слова сострадания и любви помогали терпеть. Она станет ему товарищем, она жизнь — отдаст за него, потому что любовь — особый дар, без нее жизнь — затянувшийся канун смерти…