Константин Тарасов - Три жизни княгини Рогнеды

— И что, — усмехнулась она, — князь Василий знает про этих женихов?

— Знает, — сказал Добрыня, и она ему поверила.

Но не мог же он подумать, что она согласится. Или ослеп он, приняв греческую веру, и считает, что ко всему можно принудить человека силой? Тут вспомнился ей один вечер — наверно, единственный добрый вечер из ее жизни с Владимиром. Они вышли погулять вдоль Лыбеди. Он нес на руках Изяслава. Были ранние сумерки, небо начинало темнеть, все вокруг замерло до беззвучия, и вдруг они увидели белую лошадь — опустив голову, она стояла неподвижно, как зачарованная. Иногда глаз ее медленно на миг приоткрывался. «Грезит!» — шепнула она. «Спит!» — кивнул Владимир. И на тот вечер эта спящая лошадь связала их светлым радостным чувством… Но отдать ее Бедевею! Больше чести было бы для Владимира ее убить!

— А что ты хотела бы? — спросил Добрыня.

— Что я хочу, то тебе, Добрыня, поперек горла. Как я понимаю, Изяслава в Полоцк повезете, но мне с ним нельзя?

— Конечно, нельзя, — он оживился. — Рассуди: вернешься ты в Полоцк — и что? Владимиру ты не друг; значит, будешь мстить, как удастся. Изяслава научишь. Вырастет — начнет враждовать. Или ты начнешь… Не выходит тебе в Полоцк, не мечтай.

Вот теперь все точно определилось; возражать, просить — все было бессмысленно, с медвежьим упрямством Добрыня исполнит весь расклад решений. И на то пойдут, что свяжут, и силою возьмет ее Бедевей, как взял Владимир…

— Двенадцать сынов у Владимира, — сказала она. — Думаешь, они уживутся, когда Владимир помрет. У него два брата было — и то перегрыз им горло…

— Уживутся, не уживутся — никому неведомо, — возразил Добрыня. — Это их дело. А у нас свое. Но я тебя понимаю — у нас судьбы похожие. Ведь и моего отца убили, и сестра ключницей у Ольги была, и меня Ольга на конюшне держала. Вроде бы я тоже должен против Киева злиться. И что стало бы — сеча и кровь.

— А что, не было крови? — уличила Рогнеда. — И Ярополк своей смертью умер у Владимира во дворце? И против Киева вы не вставали?

— Мог бы я и княжествовать в отцовском Маличе, — говорил Добрыня, не откликнувшись на ее слова, — да вот, не стремился. Я себя пересилил, и ты пересилься…

— Тебя пересилили, — усмехнувшись, поправила Рогнеда, — вот и тебе, обозленному, охота всех пересиливать, все силой крушить. Высоко ты восполз из приворотников, сейчас правая рука при великом князе, ум у тебя есть, человек ты твердый, одного нет, Добрыня, — убили в тебе княжескую душу. Была бы у тебя великая душа, разве стал бы ты говорить мне о Бедевее… Стыдно. А тебе не стыдно. Как поставила тебя Ольга слугой, так ты им и остался. И меня хочешь в приворотницы скинуть. Нет, не потешишься, не будет по-твоему.

— Как знаешь, — старик поднялся. — Но не будет и по-твоему. Так что подумай, княгиня, чтобы потом не жалеть…

Пустые слова. О чем жалеть? О Бедевее? Уж лучше к русалкам, чем к нему. Владимир христианскую веру принял, на царьградский лад начал жить: малых князей рубит под корень, жен бывших — к дружинникам на дворы отдает; верно, и наложниц повыгонял из Берестово, тоже к дружинникам. Для кого честь — тот пусть и радуется. А ей зачем бесчестить себя и сына! Посватался бы Дорожир при князе Рогволоде! В голову бы ему не пришло; пришибли бы его за дерзость. Да, хитро ей мстят. Говорят: иди замуж, зная, что не пойдет. Что же остается? — либо в Свислочь, либо ножом по шее. Наверное, и просчитали все наперед, и глядел на нее Добрыня, как на покойницу. Пусть так. И горевать не надо- это цена, такова плата. Коли б год назад предложил Владимир: тебе на тот свет, зато Изяславу Полоцк — согласна? Сказала бы: да! Полный год ей подарили. И на том спасибо. И не стоит об этом думать, ничего уже не изменить.

Назавтра застучали на детинце топоры — ложась венец на венец, начал расти светленький церковный сруб. А у стены, впритык к ней, быстро поднималась маленькая избенка; таскали туда носилками глину и били там печь. Слюдяное оконце заблестело в стене этой избы, стала поскрипывать дубовой пяткой дверь, и внахлест широкими плахами накрылись стропила. Жилье для попа, объясняли кметы, и Рогнеда дивилась малым размерам хатки.

В муравьиной суете, захватившей детинец, встречала Рогнеда и своих женихов; они кланялись ей, но хмуро, вроде бы и с обидой — наверное, рассказал им Добрыня небрежный ее ответ; может, и теряли они на ее отказе какую-то выгоду, оговоренный подарок от князя. Что же им огорчаться, весело подумала Рогнеда, все равно на двоих не разорваться, а так ни одному не обидно, не поссорятся между собой.