Лев Жданов - Том 4. Последний фаворит. В сетях интриги. Крушение богов

— А что матушка наша? Как ей?

— Да утром, ваше сиятельство, лучше было. Мне приказать изволила, чтобы поехал освежился, поохотился. А тут вдруг, говорят, снова доктора звали. И сейчас он там. Вы уж простите, я тороплюсь…

— Иди, иди с Богом. Узнай и нам скажи…

Зубов пошел дальше. Но у самых дверей, отделясь от остальных групп, его поджидал Валериан с Сегюром.

— Рад видеть вас, граф! — предупреждая вопросы, заговорил Зубов. — Вы не уедете? Я, должно быть, скоро вернусь сюда, и тогда потолкуем. Есть кое-что новое. Пока — на лету — могу вам сказать одно: мои предположения о влиянии светлейшего оказались справедливы. Даже в последнем письме князь прямо пишет: «России, при ее слабости, в годину смут благоразумнее всего обратиться к Англии. Несогласно со здравой политикой особое приближение послов Австрии и Франции. Холодное отношение к другим вызывает, как слышно, сильное недовольство и может повести к осложнениям…»

— Значит, мне предстоит опала, а пруссак и лорд Уайтворт войдут в милость? Так я понял ваше любезное и дружеское сообщение?

— Нисколько. Мы еще поборемся… Хотя великаны-циклопы — сильны, но у нас есть русская пословица: «Не в силе Бог, а в правде…»

— А у нас, у французов, другая: отсутствующие всегда не правы! — улыбаясь и снова повеселев, прибавил Сегюр.

— Пожалуй… Поэтому… Но об остальном после. Я спешу узнать, что с императрицей. Еще увидимся. Валериан, пойдем со мной!..

Оба брата скрылись за дверью, ведущей в покои Екатерины.

— Видели, государь мой, — зашептал неугомонный Зайчик — Голицын, — как наш сокол французика подмасливает? Тут руки греет. А сестричка его, Жеребчиха, с английским послом, с Уайтвортом, махается, шуры-муры завела. Оттуда тоже золото польется ручьем. Папенька в Сенате с живого-мертвого кожу драть стал, сказывают, как лишь его в прокуроры постановили… И братьев пристраивает… Истинно благодетель для семьи наш Зубок дорогой… Ха-ха! Как полагаете, ваше превосходительство? Теперь, сказывают, спит и видит фаворит — светлейшего бы ему сковырнуть. Сам перед ним колечком вьется. Письма пишет сладкие… А корешки свои все больше и больше впускает… Ловко, не правда ли?

— Что же, если зубы растут, значит, еще сильное тело, — уклончиво ответил Безбородко, сам недолюбливающий нового фаворита, но всегда осторожный и уклончивый. — А портиться станет зуб… так у нас в деревнях кузнецы их ловко дергают, «впотемочках»… Зуб на ниточку да раскаленным железом тык в очи! Больной рванется — и здоров. Нет больного зуба, порченого… И другим дела не портит!

— Ха-ха-ха!.. Ловко вы это… аллегорию, ваше сиятельство батюшка мой! Утешили. Я уже светлейшему отпишу… «Впотемочках»… Так и надо, видно, за кузнечное ремесло браться… Ха-ха-ха! Я уж напишу… и помяну, что за сказочку вы мне сказать изволили, ваше сиятельство…

— Рад, что угодил, ваше сиятельство!..

Оба, довольные, разошлись.

Осеннее солнце ярко освещает, но слабо греет покой.

Жарко пылает камин, который по утрам разжигает сама Екатерина, если только здорова.

Сейчас полулежит она на кровати полуодетая, опираясь на высоко взбитые подушки.

После мучительного приступа колики лицо у нее бледно, измято, резко проступают все складки и морщины, которых почти не заметно на этом лице, когда государыня здорова и весела.

Врач Роджерсон, много лет пользующий Екатерину и знакомый со всеми ее особенностями, уже собирался уйти, но при появлении Зубовых задержался после почтительного поклона, ожидая вопросов.

— Что так скоро с охоты? — ласково улыбаясь и протягивая руку одному и другому брату, спросила Екатерина. — Я не ждала так скоро вас видеть… Хотя очень хороню, мой друг, — обратилась она к Платону. — Сердце вам, должно быть, подсказало… Со мной тут неожиданно приключились снова противные колики… Но милый мой Роджерсон так же скоро помог… Видите, я снова чувствую себя хороню… Идите, Роджерсон. Я все сама расскажу. Уж я теперь могу лечить себя вместо вас… Хорошо знаю всякие порядки и лекарства…

Роджерсон отвесил еще поклон и ушел.

— Я так был встревожен, матушка-государыня, когда мне сказали…

— Вижу… верю. Но успокойся. Еще повоюем… и поживем. Сама виновата. Не побереглася давеча на молебствии в соборе… Забываю, что не двадцать мне годочков по-прежнему… когда ни холод, ни жар, ни усталь не ведомы были… Ну да ничего. А удачно ли полевал, друг мой?

— Ничего. Завтра будем есть рагу из зайца собственного лова.