Владимир Мукусев - Черная папка. История одного журналистского расследования

Я пишу эту книгу в 2011-м, чтобы еще раз, мысленно, пройти тот путь, который прошел однажды в своем расследовании. Чтобы отыскать концы оборванных нитей и попытаться связать их вместе – в одну-единую. Чтобы отметить очередной печальный юбилей их исчезновения – как я это делал пять, десять, пятнадцать лет назад, – и, может быть, добиться того, чтобы ребята были, наконец, оценены по заслугам и чтобы все необходимые государственные решения о признании их погибшими при исполнении служебного долга оказались все-таки приняты.

В самом начале я сказал, что мое журналистское дело – это факты. Однако все, что будет рассказано дальше о событиях 1 сентября 1991 года, – все-таки версия. Моя версия, основанная, тем не менее, исключительно на добытых за двадцать лет работы фактах: интервью, фотографиях, встречах, результатах поисковых работ. Давным-давно появилась в моей жизни обыкновенная черная папка для документов, в которую я складывал год за годом свидетельства моих поисков. Теперь вы держите эту папку в руках – конечно, не в прямом смысле слова. Отныне, перелистав эти страницы, и вы будете знать все то, что постепенно, по крупицам узнавал об этой истории я.

Добавлю к сказанному, что в мае 2011 года, когда уже полным ходом шла работа над книгой, я получил официальное приглашение из Хорватии принять участие в открытии памятного знака на месте гибели российских журналистов. Большой камень с надписью на двух языках теперь поставлен на той самой дороге возле городка Костайница, где когда-то были расстреляны наши коллеги. Расследование все-таки дало реальные результаты – сотни моих обращений (и, в частности, с идеей установки такого памятного знака) не остались бесплодными. И это означает, что версия, о которой я хочу рассказать, как минимум имеет право на существование. А как максимум – обязывает к тому, чтобы завершить, наконец, давно начатое дело, довести поиски до конца и вернуть Виктора Ногина и Геннадия Куринного домой с Балканской войны.

Иногда я вижу все это снова во сне. Яркая такая, вполне себе телевизионная картинка – то ли кинолента разматывается с нужной скоростью, то ли лента памяти аккуратно движется в обратную сторону. Белое, душное, пыльное солнце, зависшее в небе Афганистана. Мокрое русло узкой и мелкой реки. Колонна боевой техники, БТРы, ползущие машины, и наша команда, вместе с бойцами, на броне четвертой из них. Желтые камни, желтый песок и – время от времени попадающиеся на пути такие же желтые, плоские, ребристые итальянские мины, похожие на камни и почти неразличимые на их фоне…

Первый звук в этом сне, на фоне картинки – звук взрыва впереди. И наперерез взрыву Витькин голос: «Камеру, быстро!». Он прыгает вниз, с брони машины, и я знаю, что должен прыгнуть следом, а за мной оператор – Алексей Леонов. Потому что мы все работаем вместе, мы снимаем фильм об Афгане. И я все-таки прыгаю за Ногиным, хотя точно знаю: под ногами мины, будь они неладны, и не факт, что мы добежим, и тем более не факт, что что-то отснимем…

Сон, иллюзия, химера. Но в жизни, в той прошлой афганской истории, все так и было. Только с поправками на реальность. В реальности был громкий, с отборнейшим матом, крик сопровождавшего нас человека: «Какая, … камера? Назад… подорветесь, идиоты… весь берег в минах!». Еще сон не показывает мне секундную заминку, с которой я последовал-таки за Ногиным. Во сне не ощущается той боли от прыжка, которая пронзила раскаленной иглой нагруженный позвоночник (через несколько лет операция и инвалидность), и дикой тяжести, с какой давили на меня во время бега профессиональный магнитофон «Награ» и яуф с кинопленкой. А самое главное, во сне мне все-таки не так страшно, как было страшно тогда, в реальности, бежать по чужой земле, нашпигованной смертью. И еще одно: во сне не ощущается того чувства стыда, которое вдруг «дергает» меня, как внезапно заболевший зуб, до сих пор иногда в реальности. Это стыд не за испытанный в те минуты страх (естественный все-таки и вполне объяснимый), а за то, что, прыгая за Виктором Ногиным в направлении берега, я неосознанно старался ступать в те места, где ступала его нога, на мокрые следы, обозначившиеся на песке. На его следы, доказывавшие: здесь мин нет, здесь можно наступить, здесь безопасно…

Может быть, еще и поэтому я так отчаянно столько лет подряд искал его потерянные следы на дорогах бывшей Югославии, что никогда не мог забыть тот давний, спасительный для меня, след его ноги на песке Афганистана. Он был ведущим, я – ведомым, и это почему-то складывалось так в разных сюжетах жизни, а не только в отдельно взятой командировке. Мы добежали тогда до места трагедии и успели многое отснять. Правда, офицер контрразведки, сопровождавший и охранявший нас в поездке, коротко бросил нам тогда: «Напрасно стараетесь, это двухсотый. Вам все равно никогда не дадут показать это на экране». И он был прав – съемки «груза 200», нашего погибшего солдата, никогда бы не смогли прорваться сквозь заслоны цензуры, и не только потому, что в ту пору на советском телевидении существовал строжайший запрет на показ убитых в Афганистане военнослужащих. Дело было еще и в общей установке, касающейся разных, не только военных сюжетов: смерть (или любая другая тяжелая, негативная информация) на телеэкране в принципе появляться не должна. Трагизм жизни, тем более армейской, афганской, был, собственно, для советских зрителей таким же «секретом Полишинеля», как и стыдливое наименование «груз 200» для гроба убитого на той войне. Все прекрасно понимали условия этой игры, осознавали, что кроется за привычными метафорами и военным, узаконенным уставом сленгом, но отчего-то считалось, что такая условность способна «прикрыть» дикость происходящего…