Михаил Деревьев - Невольные каменщики. Белая рабыня

Деревьев решил установить круглосуточное наблюдение за своею памятью. Он рассудил так, что если в самом деле в его прошлом происходят какие-то изменения, если в самом деле там, в «тогда», он, являясь молодым самодовольным гадом (являясь, а не будучи описан лишь), небрежно дарит счастливой Дарье Игнатовне жемчужное, скажем, ожерелье или норковую шубу, то из хранилища его сегодняшней памяти должно симметрично исчезнуть воспоминание о рефлексах закомплексованного студента, жеманно пожирающего привезенную любовницей колбасу. Но поскольку и первое — дарение ожерелья, и второе — пожирание сервелата — есть процесс, то есть вещь не мгновенная, то должен быть заметен, уловим хоть каким-нибудь чувством легкий парок над местом исчезающего воспоминания. Воспоминания, лишившегося опоры в прошлом.

Но это самосоглядатайство пришлось оставить. Уследить за формированием таких изменений было невозможно хотя бы потому, что сам наблюдавший становился предметом наблюдения. Глаз не может рассматривать самого себя. Но дело даже не в этом, другая, намного более сильная мысль захватила его. Вернее, даже не другая, а та же самая, но повернувшаяся другой стороной. Он просто додумал ее до конца, и вышло в конце следующее. Что если этот новый вариант судьбы в один прекрасный момент из пятистраничного текста обратится в кусок настоящей, телесной, натуральной жизни? Тогда эта свадьба, мысль о которой уже приходила Деревьеву в голову, и гармоничная совместная жизнь с Дашей будет возможна не только на бумаге этой новой, кем-то благожелательно придумываемой повести. Деревьев встал, бросился в ванную и обрушил на себя самый холодный душ, который был возможен.

«Оригинальный текст заканчивается разрывом, и поэтому ее сейчас нет со мной, — сотрясаясь от возбуждения, бормотал писатель, — впрочем, и обратное верно: ее нет со мной потому, что оригинальный текст заканчивается разрывом!»

И тогда получается — если этот новый банальный, скучный, нудный, примитивный, убогий роман придет к своему логическому завершению, то Даша должна будет оказаться здесь, в этой квартире. Это построение казалось ему логически безупречным.

То есть, надо полагать, идет неуловимое непосредственным образом сближение нынешнего «я» с руслом иного, кем-то пролагаемого сквозь время варианта существования. Доступного пока лишь в форме литературных описаний. Деревьев был убежден, что проделан уже громадный кусок этого неизъяснимого маршрута. Почему не видно никаких внешних свидетельств того, что это продвижение происходит? Кстати, почему же не видно? А само это знакомство с Ионой Александровичем, а эти свалившиеся как бы ниоткуда деньги? А потом, что значит отсутствие верстовых столбов, когда так саднят сбитые ноги. Внутренний шагомер показывает цифры со многими нулями, поэтому можно относиться как к иллюзии к неизменности пейзажа. И потом, кто сказал, что на этих дорогах все будет линейно и обыкновенно? «Может быть, я сейчас, — думал писатель, все более возбуждаясь, — растянут, как некая резина, между двумя метафизическими точками, и эти неизвестные мне ранее настроения — лишь превращенная форма тех растяжений, которым подвергается мое нездешнее тело? И скоро, очень скоро настанет тот момент, когда здесь отпустится конец звенящей резины, и я в одно мгновение весь целиком окажусь там, куда меня давно и с такой силою тянет»?

И тут ему послышалось, что в дверь позвонили. Но как-то странно. Может быть, просто звук видоизменился, прорвавшись сквозь шум воды.

Деревьев резко выключил душ, не вытираясь, босиком выскочил из ванной и замер посреди прихожей в позе заинтересованного идиота. Он бы нисколько не удивился, когда б сейчас дверь отворилась и к нему вбежала, вся в счастливых слезах, Даша.

Грохнул лифт, залаяла собака на лестнице. На линолеум сыпались капли воды. Писатель припал к дверному глазку, исследовал округлый неглубокий визуальный туннель, разогнулся, медленно и глубоко вздохнул. Оставленная на полу лужа лежала, как шкура издохшей мечты.

Попытался вернуться к уже начатой и, как говорят, продвинутой работе. Сам по себе этот замысел ему нравился не меньше, чем первый. Решено было написать продолжение знаменитой американской саги «Унесенные ветром». Спровоцировала Деревьева на это некая Риплей, толстая книжка которой под названием «Скарлетт» валялась на всех книжных развалах всю зиму. Деревьев счел это прямым вызовом. Госпожа Риплей, сама, разумеется, этого не осознавая, своим нелепым гибридом попирала территорию той тайной страны, где он яростно и честно предавался своему своеобразному рабству. Как человек с высшим филологическим образованием, он знал, что случай Риплей не единственный в своем роде, слишком даже не единственный, но чем-то невыразимо отвратный. Дело было даже не только в коммерческом привкусе этого предприятия (его собственная деятельность тоже не являлась бескорыстной). Задела Деревьева громоздкая, неопрятная самоуверенность этого замысла. Возможно, здесь сыграла определенную роль и ревность. Вот я, со своими разнообразными, самоироничными до изящества, изобретательно сработанными филологическими фантомами должен навек остаться в неизвестности и темноте литературного подполья, а ты, бездарная, глупая, самонадеянная баба, со своею монотонной, бледной поделкой нагло улыбаешься в перекрестке юпитеров и денежных струй. Он решил нанести этой выскочке удар. По своему профессиональному обыкновению он вызвал к письменному столу дух Маргарет Митчел и пообщался с ним. И если Сабатини и Хаггард после таких консультаций обещали ему в конце концов свой нейтралитет, то в данном случае он мог, как ему казалось, рассчитывать на определенную поддержку. Госпоже Митчел, женщине вполне достойной, как он понял из предисловия к ее роману, читанному лет пять назад, тоже должна была показаться отвратительной фамильярная возня, затеянная вокруг Скарлетт.