Борис Тумасов - И быть роду Рюриковичей

Вокруг ладьи часто кружили дельфины. Они ещё с ночи сопровождали корабль. Евсей любовался, как, стремительно рассекая волны, дельфины высоко выпрыгивали из воды и, описав дугу, плавно врезались в море, чтобы тут же взметнуться вверх.

Кормчий рассказал, что слышал от мореходов о дельфинах, которые спасают потерпевших кораблекрушение и указывают им дорогу к берегу, а то и подставляют свои спины утопающим...

На четвёртый день ладейники бросили якорь в устье Днепра, где должны были дождаться других кораблей и, воздав славу Перуну, совместно продолжить путь.

Прежде Олег не задумывался, как он относится к Ладе. Любит ли, бывает ли холоден, а подчас и груб — до того ль ему, великому князю? Но теперь её смерть переживал долго и больно. Может, она потрясла его своей жестокостью, а ещё тем, что предназначалась ему?

Замкнулся Олег, стал мрачным и малоразговорчивым, искал уединения и не устраивал пиров. А по первому снегу, оставив Киев на Никифора и Путшу, вместе с Ратибором укатил за Вышгород, где, сказывали, появилось стадо туров.

До конца зимы не появлялся Олег в Киеве, даже княжича с молодой женой не встречал.

Охота была удачной, трёх туров взяли, однако второй едва не лишил Олега жизни: на рога поддел бы и коня и князя, не успей Олег ударить его мечом меж рогов.

На охоте редкую ночь в шатре проводили, чаще где-нибудь под разлапистой елью спали либо у костра время коротали, каждый со своими думами. Часто вспоминал Олег Ладу, чувствовал пустоту в сердце. А может, прав был её отец, князь Юрий, когда там, на Ильмень-озере, не хотел отдавать дочь в жёны варяжскому конунгу?

О делах думать не хотелось, хотя Ратибор не единожды говорил:

— Пора, князь, в Киев. Негоже бросать город надолго!

Но Олег отмалчивался. Что ему нынче до Киева? Прежде, бывало, устанет, захочет тепла женского — в Предславино отправлялся, отдыхал и телом и душой. Сейчас в Предславине живёт Игорь с молодой женой. Олег так её ещё и не видел. Да и с Игорем не хотелось встречаться: начнёт о Ладе разговор вести...

Среди воспоминаний, случалось, мелькала мысль: не лучше ли было бы ему оставаться варяжским конунгом, высаживаться на неведомые побережья, брать на щит вражеские города, владеть чужими женщинами и уводить осевшие под добычей драккары к родным фиордам?

Но Олег старался отгонять такие мысли. Теперь ли ему, великому князю, сожалеть о том далёком прошлом, когда он покорял одно славянское племя за другим, — вот уже Русь встала...

Как-то Ратибор заявил решительно:

— Всё, князь, побаловались, и будет. Да от судьбы и не побегаешь. Начал русичей объединять, так доводи до конца. Эвон весна о себе знать даёт.

Будто уловил воевода мысли Олега.

В Вышгороде у боярина Чёрного сутки передыхали, в бане парились, отсыпались.

В бане Олег на полке разлёгся, а баба, молодка ядрёная, в рубахе холщовой, его веником берёзовым до красноты нахлестала, а потом ещё спину размяла. Всё норовила князя ледяной водой окатить либо в снегу повалять, но Олег отказался.

Из баньки выбрался — эко блаженство! — разомлевший, усталость скинув, сидел с Ратибором и хозяином в трапезной. Пили пиво, ели сытно, и, чудно, у князя на душе легко стало, будто заново народился. А поутру сам заторопил, чтоб сани закладывали.

Сурово встретил Евсея Киев. Спешил, домой рвался, а что увидел? Разорённые хоромы, опустошённые клети, и все его чураются. Даже купцы киевские отвернулись от него. И всё потому, что изменил он вере языческой, не Перуну, другому богу поклоняется.

Горько Евсею: думал ли он, что так встретит его родная сторона?

Но как быть? И так гадал купец, и этак — по всему выходило, надо идти на поклон к волхвам.

Поднялся Евсей на Гору, на капище, долго ждал главного жреца, всё гадал, как тот встретит его. А на купца сердито взирал деревянный идол, усатый, с серебряной головой, с большими, навыкате глазами. Посмотрел Евсей на Перуна да и спросил:

— Ужели ты, истукан, богом себя мнишь, и чем ты от бревна отличаешься, разве что отёсан? Коли тебя огнём спалить, только пепел останется.

Молчит Перун, хмурится, а Евсей выговаривает:

— Ты кровь любишь, жертвоприношения, а Бог милосерден. Тебе же такого не дано. Бог в вере греческой! Настанет день, и вся Русь от тебя отречётся, и капище твоё травой порастёт.

Сказал и сам содрогнулся от своих слов: ведь кощунствует! Ну как грянет гром и разверзнется земля? Но всё тихо.

— Как смеешь ты, отступник, стоять перед Перуном? — раздался вдруг за спиной голос.