Владимир Зима - Исток

— Из нашей обители ещё никому никогда не удавалось скрыться, — заверила игуменья Екатерина.

— Её величество василисса Феодора пожертвовала обители скромную лепту, — сказала сестра Феофания, передавая в руки настоятельнице туго набитый кожаный кошель.

— Щедрость её величества безмерна! — радостно возгласила настоятельница.

— Но если, не дай Бог, сестра Параскева сбежит или её похитят, не сносить тебе головы, — предупредила настоятельницу сестра Феофания.

— Не беспокойся, сестра! Не впервые приходится исполнять подобные поручения. Всё будет сделано как следует, — сказала игуменья и сняла со свитка печать.

Развернув пергамен, игуменья нараспев прочитала:

— «Настоятельнице Сурожского монастыря повелеваю принять в свою обитель сестёр Феофанию и Параскеву, учинив за ними строгий надзор...»

Услышав это, сестра Феофания в ужасе подбежала к окну и увидела, как дромон медленно отходит от причала.

— Господи, сослали сюда сестру Параскеву, а я-то чем провинилась перед василиссой?.. Меня-то за что? — жалобно завопила она. — Господи Иисусе, спаси и помилуй!..

— Не употребляй имя Господне всуе, — строго заметила мать настоятельница.

Игуменья Екатерина уже принимала в своём монастыре молодых константинопольских пигалиц, за развратное поведение отсылаемых из столицы в отдалённый монастырь. Эти женщины в первые месяцы своего пребывания причиняли много беспокойства постоянными капризами, неумеренными требованиями, и потому было неудивительно, что подобных аристократок игуменья не любила, поскольку сама происходила из семьи, не отличающейся ни древностью рода, ни высоким положением при дворе.

Так что её величество василисса Феодора могла быть вполне спокойна за поведение сестёр Параскевы и Феофании. Эти девы попали в такую клетку, из которой им вовек не вырваться.

— Идите за мной, — сухо сказала игуменья и повела сестёр за собой по длинному тёмному коридору.

И потянулись для сестры Параскевы однообразные тоскливые дни монастырского заключения.

Игуменья Екатерина следила за тем, чтобы все инокини распределяли время между трудом и молитвами, дабы воспрепятствовать проникновению греховных мыслей в незрелые души, дабы уберечь их от пагубы праздности.

— Параскева, не впадай в уныние, ибо это страшный грех, это смертный грех! — при всякой встрече с юной черницей наставляла деву мать игуменья. — Христианская душа должна быть исполнена ликования от служения Господу нашему...

— С чего же мне радоваться, матушка настоятельница?

— С того, что тебе выпал счастливый жребий посвятить свою жизнь Господу! Беда твоя в том, что ты сама не представляешь, как тебе повезло... Представь себе человека, из последних сил роющего глубокую яму... Сочувствовать ему или радоваться вместе с ним? Это зависит не от того, что человек совершает, но к какой цели стремится. Если яму роет каторжник, отбывающий заслуженное наказание, — это одно дело... Если это земледелец, который возделывает свой сад, — совсем другое дело... А если это человек, который стремится в пустыне вырыть колодец, дабы спасти от жажды погибающих сотоварищей?.. То-то же! — важно поднимая указательный перст к низкому белёному потолку, произнесла игуменья. — Один и тот же труд может стать источником страдания для одного человека и источником неизбывной радости — для другого...

Не раз отчаявшаяся инокиня Параскева хотела наложить на себя руки, разом окончить мучительное существование, и только сознание неискупимости этого греха в последний момент останавливало юную деву.

Убежать из монастыря ей даже не приходило в голову.

Беглая монахиня дважды преступница — и перед Богом, и перед людьми. По закону её должны были подвергнуть истязаниям и с позором возвратить в обитель.

И жить дальше невыносимо, и уйти невозможно.

Тёплый морской ветер щедро наполнял холстинные паруса, увлекая крутобокие славянские лодьи на восход вдоль скалистых таврических берегов.

В лодьях высились груды конских шкур, туго набитых мехами. Крепко увязанные, лежали бочонки с мёдом и воском. Связанные попарно верёвками, на дне лодьи угрюмо и покорно сидели холопы и холопки.

Разморённый качкой, боярин Могута лежал на носу передней лодьи, из-под нависших бровей зорко оглядывая проплывавшие мимо борта чужие берега.

Наконец вдалеке показались белокаменные стены прибрежного города.