Николай Задорнов - Далёкий край

тонко заголосил тощий дядя Кузьма.

Коняев слушал, улыбаясь во все широкое, красное лицо и как бы любуясь атаманом. Он был счастлив, что Скобельцын велел охотникам принять его в свою компанию.

Сегодня Коняев всех угощает, а как заедет на Амур, уговорит завернуть на ярмарку, на торгачины. «Нечего им торопиться, – полагает он, – успеют поймать соболей. Я их угощу, ссужу кое-чем, будут у меня в пути помощниками».

хором пели казаки.

– Лихая песня! – воскликнул атаман.

дружно гремел хор.

– Паря, эта песня нравится мне, – рассуждал Скобельцын. – Не шибко складно, а правда: ведь Шилка и Аргунь – с них составился Амур…

Ух, у-ла-ла да у-ла-ла, они сделали Амур…

– Эта песня и орочонам нравится, они тоже ее знают. У-ла-ла – это и им понятно. И тунгусам. Ула – значит речка по-тунгусски.

– Гляди, и Маркешка идет.

– Ой, бабы! Хабариха в новое платье вырядилась!

– Гляди, гляди на нее. Ай-ай… А Маркешка-то какой нахал! Под ручку ее! Подхватывает, как городской. Уй и нахал! Дивоньки!

– Здорово, казаки! – ввалился в дверь маленький кривоногий Хабаров.

Это был знаменитый самоучка-оружейник, которого знала вся Шилка и чьи ружья слави-лись в пограничных с Забайкальем областях Китая. Маркешка делал у себя в кузнице за лето несколько ружей, а потом менял их орочонам, тунгусам и бурятам, среди которых все охотники были у Маркешки добрыми приятелями. Он делал это не столько из корысти, как из самолюбия и гордости, желая, чтобы всюду известно было его мастерство. Охотники, зная, что Маркешка меняет ружья, наперебой напрашивались ему в приятели.

Следом за Маркешкой появилась его жена Любава, полная, дебелая молодица, румяная, в ярком платке и в зеленом платье с кринолином.

– Выдь на середку, – сказал ей муж, – утри им носы.

– Давай с тобой станцуем, – сказала мужу Любава.

– Ты куда, кривоногий? – зашумели бабы, хотя все знали, что Маркешка лихо танцует.

– Погодите… Вот ваш род столько проживет на Шилке – и вы станете кривоногими. Любава, дай им форсу, чё задаются. Кадриль ли, кого ли будем танцевать?

– Ну, чего тебе сыграть: кадриль ли, польку? – спросил Михайла. Венгерского?

– На что венгерского!.. Давай забайкальский голубец! Э-эх…

И Маркешка, притопнув и разводя руками, лихо прошелся под звуки скрипки и бубна.

За редким березняком, во мгле, тусклым желтым пятном всходило солнце. Мохнатые лошаденки быстро вынесли широкие розвальни на амурский лед.

Далеко позади, на низком берегу Аргуни, остались заснеженные домики усть-стрелочного караула – последнего русского селения.

– Вот и заехали на Амур, – молвил Михайла. – Маркешка, ты нынче сколько винтовок на мену везешь? Орочоны любят твои малопульки.

– Есть не только малопульки.

– Шевели сивку. Не люблю тихо ездить, – сказал тощий дядя Кузьма. Ленивых лошадей убиваю. Бурят в гости приглашу и съем с ними.

Маркешка тяжко вздохнул.

Долго охотники ехали молча. Маркешка лег ничком и утих.

– Ты чё, плачешь, что ли? – спросил Бордышов.

– А что, тебя разве тоска не берет? – поднялся Маркешка. – Я чё-то нынче еду с неохотой.

– Что такое?

– Баба вчера рассердилась; она себе кринолин пошила и орет в голос, чтобы я не ездил. Чуть меня не поцарапала. Дескать, ей опять целый год ни одеться, ни съездить в гости, ни на Шилку, ни на Ингоду. Верно, нам по тайгам шататься, а ей и ста верст не отъехать. Сладко, что ли? – Маркешка помолчал и вдруг спросил: – А когда домой вернемся?

– Ты что, малый ребенок? – рассердился Михайла Бердышов. – Нянчить тебя? Вот я и не люблю с тобой связываться. Эй, Андрюшка! – крикнул он.

В задних розвальнях поднялись закутанные в шубы Коняев и Карп Бердышов.

– Маркешка уж к жене обратно хочет! Стосковался! Что с ним будем делать?

Коняев откинул широкий воротник и пригрозил Маркешке бичом.

– Поше-ел! – решительно крикнул на лошадей Хабаров. – У тебя бы такая баба была, что бы ты запел? – с сердцем молвил он, укладываясь в сани. Как бы расставался?

– Вон у Алешки баба красивей твоей! А он второй год пропадает где-то, не боится. А ты жены боишься.

– А что, моя разве хуже Алешкиной? – с обидой воскликнул Маркешка. Вот вернемся, оденем их, выведем в люди.

– Куда тебе! – махнул рукой Михайла.

Кони бежали над крутыми скатами левого берега.

Из сугробов под утесами торчали редкие березы и убогие, растрепанные ветром листвен-ницы.