Владимир Дружинин - Град Петра

И понесло Никодима... Будто ветер свистит в ушах. Однажды, в деревне близ Углича, скакал он на господской лошади к водопою. Испугалась животина чего-то, отпрянула с тропы да пошла чесать го заполоскам, сквозь олешняк, да в перелесок, в мелкую еловую поросль. Сучья трещали, солнце в глаза хлестало, царапали, лопались колючие путы малинника. Тогда первый раз охватила Никодима, прежде спокойного, справного конюшего, некая безоглядная отчаянность. Не захотел он почему-то усмирять жеребца, весь отдался бешеной скачке. Сознавал, что шею может сломать в рытвине, в буераке, лоб разбить о ствол, — и мчался, ослабив поводья. В горле клокотало, песня рвалась или разбойничье гиканье.

Будь что будет...

— Помёрзли... Несчитанные, неотпетые... Как попы-то гнусят — имена же ты их, господи, веси. Веси, веси, а начальникам наплевать. Пляшут они, на могилках-то...

Сейчас обступил этот лес за Ладогой, холмы снега над братскими могилами. Мелькают рыжие сосны. А царь будто тоже в седле, навстречу...

Сшиблись...

Нидоким чуть не упал со скамьи — царь оглушил бранным словом, замахнулся.

— Прикуси! — услышал Никодим. — Прикуси язык дурной! Сгоришь ведь, дурак! Ещё раз говорю: покайся! А нет — я бессилен, сожгут тебя.

Кончилась скачка. Никодим сошёл с горячего коня.

— В огне терпеть малое время, — произнёс он, отдышавшись.

На миг возникли скитские старцы, забубнили своё и исчезли. Сгиньте, фарисеи! Однако правда — малое время! Он сам взойдёт на костёр, по своей воле, отстранив палача. Костёр на площади, а вокруг народ, множество народа.

Царь уже повернулся спиной. С порога бросил:

— Пеняй на себя тогда!

— А чего пенять-то? Поймут люди... Как Иисус смерть принял на кресте, чтобы прозрели... Как святые угодники наши...

Дверь закрылась, а Никодим говорил ещё долго, забыв про царя, обращаясь к толпе.

Пётр удалялся, обозлённый неудачей. Упрям еретик. Его-то не жалко, глупца, — опозорит Петербург. Что скажет Лейбниц? Увезти бы сумасброда по-тихому, в Сибирь хотя... Нельзя, свидетелей непотребства много. Ох, дурак мужик! Придётся отдать попам. Они-то рады будут вцепиться.

На Троицкой площади сколотили сруб. Внутри вбили столб, положили дрова, хворост.

«Его величество посещал его и после того, как церковный суд решил участь несчастного. Чистосердечное раскаяние спасло бы ему жизнь. Исполнение приговора, по желанию царя, несколько раз откладывалось».

Доменико не пошёл смотреть, зрелище казни он описал со слов очевидцев.

«Святотатец громко выкрикивал, что поступает по своей совести и жертвует собой с радостью. Он был прикреплён к столбу, а рука с палкой — орудием преступления — была привязана к поперечной доске, так что палачи невольно соорудили ему крест. Доску подожгли сначала. Мученик не издал ни стона, ни мольбы и только повернул голову к своей горевшей руке. Он стойко вытерпел страшную казнь до конца».

Петербург уже не верит календарям. Звездочёты осторожны — мира на 1721 год не пророчат. Упоминая «некоторые советы и конференции», опасаются вселять даже слабую надежду, — «не может всё конец свой возыметь». Засим следуют вирши — безымянный пиита печалится:

Переговоры на Аландах прерваны, Ульрика заключила союзный договор с Англией и верит ей. Второе лето на Балтике крейсировала эскадра адмирала Норриса, появилась у Ревеля. Пугают, а не страшно... Паника была в Стокгольме — русские высадились в пятнадцати вёрстах. Шведские суда увёртывались, но были настигнуты, быстроходные галеры одержали крупную викторию близ Гренгама, захватили четыре фрегата, из них два — на полном ходу, абордажем. Норрису вступать в бой не приказано, пушки его пока в чехлах.

С галер — десант за десантом. Адмиралу Апраксину велено царём строго: «Людей не токмо не брать, но не грабить с них и ничем не досаждать, но внушать, что мы воюем для того, что сенат их не склонен к миру».

Зима ушла на демарши дипломатические, в апреле консилии с Швецией возобновились в финском городке Ништадт, к коему прикованы теперь взоры Европы. Шведы состроили гордую мину при плохой игре, заявили милостиво, что Петербург отдают. Пётр, узнав об этом, написал с негодованием:

«Что же в проекте шведских министров упомянуто об уступках их, что уступают нам Петербург, и вам надлежит при заключении объявить, что о Петербурге упоминать не надлежит, ибо оного при их владении не было».