Габит Мусрепов - Улпан ее имя

– Кто мог знать? – допытывались некоторые. – Кто?.. Значит, есть какой-то подлец-доносчик. Пока не найдем, не накажем – нельзя быть спокойными.

И еще Рымбек слышал – на шеи похитителям понакидывали позорные петли. Есеней велел дать по сорок плетей, а еще – каждому на лбу выжгут позорное клеймо и погонят в края, где ездят на собачьих упряжках. Так – сорочьим цокотом, карканьем ворон – распространялись подробности; кто-то что-то слышал и, как всегда, что-нибудь добавлял от себя.

В конце концов Рымбек не вытерпел и уехал, оставив у Артыкбая жену. Не хватало неприятностей, так еще и Мырзакельды пожаловал со своими джигитами.

Рымбек выскочил из юрты навстречу.

– Есть давай!

– Ойбай-ай! Есть? – запричитал Рымбек. – Вот вам барашек, вот котел – берите… Только уезжайте скорей, во имя бога милосердного. Иначе я пропал! Они и так хотят найти человека, от которого вы все узнали…

– Не дрожи ты, как собачий хвост! – оборвал его Мырзакельды.

Но и он, и его люди не собирались задерживаться, помня напутствие Есенея – если их здесь увидят… На прощанье он злобно обругал Рымбека:

– Чтоб лопнули твои свинячьи глаза! Чтоб… Как ты мог не знать, что у них, у Артыкбая, гости, Есеней?!

Рымбек взмолился:

– Буду я рабом твоим… Уезжайте!

Он не стал им говорить о плетях, о том, что они навек опозорены – их связывали в коген, и это всем известно. Но одно посчитал необходимым сказать: Есеней решил на всю зиму, чтобы тот оберегал покой семьи Артыкбая, в доме старика оставить Садыра.

Мырзакельды при имени Садыра плюнул и тронул коня. А Рымбек вернулся в юрту. Он ждал жену и боялся ее возвращения. Что еще она слышала, пока оставалась там? Не всплыло ли, не приведи аллах, имя доносчика?..

Садыр поселился на зимовке Артыкбая. Становище его состояло из четырех темных юрт, где жили объездчики скакунов, женщины, которые доили кобыл, джигиты, которые ухаживали за беркутами. Человек десять.

А Есеней не тронулся с места. Где было его становище, там он и остался.

Он не хотел часто видеть Улпан. Он мучился жалостью к ней. «Мне будет около семидесяти, – думал он, – а Улпан – и своих тридцати не достигнет. Что тогда?..» Улпан не из тех девушек, которые примиряются с божьей волей и родительской, и всю жизнь молча переносят тяготы судьбы. Нет, не из тех…»

Так он думал – и думал вполне искренне, но вся его вымученная, вынужденная правда отодвинулась в невообразимую даль, стоило Есенею однажды утром приняться за намаз. Он почувствовал вдруг, как Улпан, маленькая, взбирается к нему на спину… Его бросило в жар, в холод, и мысли стали очень далеки от бога, к которому должна быть обращена молитва правоверного.

С недобрым чувством он подумал, что оба брата-туркмена заглядываются на нее. Один из них – красивый мужественный джигит, но молодой, нет в нем той уверенной силы, какой обладает Мусреп… Никогда Мусреп не женился, старый холостяк, но шайтан, не иначе, дал ему какую-то особую власть, и девушки, молодые женщины это чувствуют. А вдруг Мусреп – не намерен же он всю жизнь прожить один – попросит: «Есеней, сосватай мне эту девушку».

Молитва не удалась. Кое-как договорив последние слова, Есеней поднялся и свернул коврик. В юрте, наедине со своими мыслями, он не мог оставаться…

Мусреп-охотник все еще не оправился от обиды, что его не позвали к Артыкбай-батыру, но когда Есеней предложил поохотиться за лисами, он обрадовался:

– Оказывается, есть бог и для Мусрепа-охотника! – сказал он Садыру. – Оказывается, Мусреп-охотник жив еще, не умер…

Два беркута и четыре волкодава принадлежали Есенею, хозяином двух желто-пегих был Туркмен-Мусреп.

Есенею собак дарили разные люди, и его собаки не ладили между собой. А двое желто-пегих были из одного выводка, и Туркмен-Мусреп горя с ними не знал. Одного звали Барс, а другого – Садак, он и в самом деле сгибался и разгибался как лук с тугой тетивой, когда мчался по следу. Оба пса имели знатную родословную, и не их надо было учить, а они учили хозяина, как охотиться. Тот пес, который первым замечал волка или лису, бросался в погоню, а второй поодаль шел в обход.

Только выехали – собаки Есенея на свободе стали сводить какие-то свои счеты. Четыре кобеля, с годовалых телков ростом – клыки у них блестели как кинжалы – свирепо перегрызлись, а потом – по неизменной собачьей привычке – накинулись на того пса, который в общей свалке упал первым. Встать на ноги он уже не был в силах, лежал, даже не слизывая кровь.