Алексей Чапыгин - Разин Степан

— Ну, чуем! Что из того?

— То! А може, не то?

— То ли, не то, а я, православные, делаю почин. С тем шел сюда, чтоб старого безбожника, кой в повечерие бунтовские песни играет, в Разбойной сволокчи. Эй, парни, бери!..

— Пров Микитич, подмочь мы можем, да только…

— Чого только?

— Подмогем до крылец в Кремль, а в Разбойной не пойдем — с дьяками суди ты!

— Волоките! Сам все улажу. Ну-ка, мохната шапка зимня, с нами, и музыку бери!

Купец, помогая приказчикам, выволок домрачея из канавы на дорогу.

— Да чего вы, божьи люди? Стар и убог, чай, сами видите? Играю нищеты деля: може, кто алтын кинет?

— Там тебе гробных рублей дадут. [358]Волоки, парни!

— Идем, дедко!

— Эх, пошто трогаете старца!

— Пропущай!

Юноша кинул батог, двинул на голове шляпу. Толпа не расступалась, старика тащили медленно, улица была плотно забита людьми.

— Чого мешаете, православные?

— Волоки, нам што!

— Не дело это… старого.

Парень из толпы тронул юношу за рукав:

— Вася! Гостя нашего… старца…

— Пожди, Куземка! Дай им взяться ладом. Где робята?

— Тут, с народом.

— Кличь!

И, раздвинув толпу, засучил к локтям сборчатые рукава. Толпа отхлынула. Приказчики, оглянувшись, выпустили из рук старика. Купец закричал:

— Вы, парни, чого? А?!

— Не видишь, что ли, Пров Микитич?

— Чого?

— Люди хлынули прочь, а первой кулашной боец в дело вязнет.

— Какой еще? Волоки!

— Васька Ирихин — слышь, какой!

— Эй, православные, подмогите парням.

— У нас ребра и так щитаны.

Люди все больше редели, кто-то сказал:

— Тащи, пузатой, коли затеял!

— Нагляделся, вишь, казни, так на всякого рад скочить…

— Мы Разбойной обходим.

— Черта с таким народом послужишь государю!

— Не государю, а твоей чести.

— Тьфу, сволочь!

Купец, ругаясь, отступился и спешно, не то от зла или боясь толпы, ушел.

Приказчики задержались; сняв шапки, поклонились старику:

— Прости нас, дедушко!

— Велел, а дело наше подневольное!

— Ништо взять у старого…

— Шальной он у нас! Вишь, в гости норовит пролезть.

— Такому не быть гостем! Знаем его лари — мелковат торгом.

— У черта ему гостем быть!

— Старается — крамолу ищет…

Толпа, переговариваясь, разошлась.

Юноша подвинулся к старику.

— Пойдем-ка, дед, к матке: чай, по нас соскучала!

— Поволокли… а чудно!..

— Сразу видал, что этот к тебе неспроста лезет. Все ждал, когда возьмет да городские подмогать зачнут. А я мекал — гикну ребят… Только скоро тебя спустили… Люблю бой!

Звон колокольный заливал воздух Москвы, улицы и закоулки. Над низкими домами гудело медью, и в медный, веселый гуд, не смолкая, упрямо вливался заунывный похоронный звон.

— Ты куда, дед?

— Да иду, робятко, надо мне задтить на Архангельске подворье к монашкам — земляки есть, а кои прибыли из Соловков: Азарий-келарь да Левонтий-поп…

— Пошто они тебе?

— Вишь ты, Васильюшко. Пожил я у вас — пришел от имени батюшки. Сказнили его нынь, а теперь идти мне…

— Это вора-то Стеньку?

— Ой, робятко, молчи! Не вор он… не говори так… В тепле у вас, в доброй жире пожил, и слава богу. Посужу с монашками: може, еще потрудятся во славу атамана Соловки-то! Потрудятся ужо…

— Идем к нам! Снова, гляди, уловят… По Москве нынче много таких черевистых ходит… имают людей.

— Не уловят, даст бог! Решетки в городу не замкнут скоро — светло; а я часик, два, три поброжу…

— Тебя, ежели, где искать?

— Не ищи, Васильюшко! Сам прибреду.

Ириньица лежала, закинув исхудалые руки за голову. Василий вошел, сел на лавку; не раздеваясь, кинул рядом с собой расшитую шляпу. Свечи горели в одном трехсвещнике: две из них догорали, одна, высокая, ярко потрескивала, оплывая. Василий встал, взял две свечи из столешного ящика и зажег, вынув огарки. Делал он все очень тихо, бесшумно. Ириньица прошептала, не открывая глаз:

— Где ж летал, мой голубь-голубой?

— Эх, мама! Не чаял я, что услышишь… Мекал — спишь. Был и видал — ой, что!

— Скажи, сынок… чую…

— А вот! Тут, не дально место, на Козьем, вора Стеньку Разина на куски секли… Перво, палач ему правую руку ссек, потом левую ногу, а вывели заедино с ним, вором, его брата Фролку, да, вишь, не казнили… пристрастия для привели скованна. Фролка от тое казни братней в ужастие пришел и слезно закричал: «Знаю-де я слово государево!» Он же, вор Стенька, весь истерзанный, да из отруба руки, ноги кровь бьет вожжой, рыкнул на Фролку что есть силы — всему народу в слух пало: «Молчи, собака! Шлю тя к матери и со словом государевым заедино…» Тогда палач его по стриженой голове тяпнул и нараз ссек, а потом… Ты что, мама?!