Алексей Чапыгин: Разин Степан

— А, пропади все, отроем!

— Нет, то, детина, не ладно! Какие же мы сторожи?

— Вот, браты-соколы, и не боитесь, а трусите!

— Нет, тут честь стрелецкая горит!

— Что тут горит? К жонке в сторожи приставили! Честь!

— А и то правда, отроем!

— Сами куды?

— В кабак!

— Откопаем жонку!

— А чем?

— Эво! Бердыши в руках, да я саблей подмогу.

— Мочно!

— Рой!

Подошли, отрыли женщину и за руки выволокли из ямы.

— Ена, парень, нагая?

— Ништо! Обряжу в жупан, сам пройдусь в зипуне. Держи одежу, жонка!

— Голова у детины, хошь в попы ставь!

— А жонка-т с икрой!

— Грудастая…

— Э-эй, черти-и!

Голос зычно плыл по площади!

— Ой, мать твою перекати поле — пятидесятник!

— Батоги нам!

— Кнут! Чего делать, в обрат копать жонку? Увидит.

— Не копать, соколы: вы жонку пасите, я с боярскими детьми хорошо лажу.

— Иди, детинушка, веди сговор, угомони черта!

— Э-эй, стрельцы!..

В ответ шаги и голос:

— Тут я!

— Ты тут, драный козел, твою перепечу! А где другая сволочь?

— На месте стоит!

— А ты, щучий сын, пошто без бердыша, пошто не в сукмане?

— Сабля при бедре, зипун на плечах!

— Вон ты что-о?!.. Эй, стра-жа-а!..

В сумраке сверкнуло лезвие сабли. Слово «стража-а» не окончено. Тело начальника осело к земле и распалось на два куска.

Детина вернулся к стрельцам.

— Куды он делся? — спросил один.

Другой засопел и громко, как бы про себя, сказал!

— Так-то не ладно!

— Чего не ладно?

— Начальника посек! Понял? Мы в разбое…

Другой, еще более хмельной стрелец захихикал, закашлялся, потом отдышался, сказал:

— Начали сечь — туды ему, сатане, и дорога! Дай посекем в куски?..

Приволокли подтекающее кровью половинчатое тело начальника к огоньку образа.

— Матерый, черт! И как ты его, вольной, мазнул? Не всяк мочен такое…

— Одежу вниз! Секите его на куски, да в яму замест жонки — и в кабак.

— Вот те хрест, в попы тебя, казак, — голова-а!

— Дальше попа не видал? Я, може, в патриархи гляжу!

— Хо-хо-хо. Сатана-а!

— В па-три-архи-и?!

Языки и руки стрельцов худо слушались. Казак, как говорил, сделал все. Пошли.

Сторожа на росстанях улиц снимали перед ними бревна-колоды. В иных местах отпирали решетчатые ворота, спрашивали:

— Куды, служилые?

— Воров в Земской приказ!

— Мы сами воры-ы!

— Чого рот открыл до дна утробы? Тише-е!

— Начальника-то, а-а? Кровь на тебе, и я в кровях…

Казак остановился:

— Вам, браты-соколы, дорога на Дон, утечете: на Дону много вольных сошлось, там рука боярская коротка.

— А ты?..

— Я оттудова и туды приду!

— Врешь!

— Давай, Дема, поволокем его с жонкой в Разбойной?

— В Разбойной? [4]Пойдем! Руки, вишь, у меня в крови…

— Вот вам еще водки! Пейте, загодя спать, а утром знать будете, что делать.

— Водку? Давай!

— Дуйте из горлышка!

Падая и подымаясь, с лицами, замаранными кровью, стрельцы пошли вдоль улицы. Казак потянул одетую в жупан женщину в переулок, выглянул из-за угла. Стрельцы про них забыли, — шли, падали и, поднимая один другого, шли дальше.

— Веди, жонка! Спасайся от могилы! — плотнее запахивая женщину в жупан, сказал казак.

Женщина дрожала, едва держалась на голых ногах, черных от грязи и холода. Сверкнули белым жестяные главы многочисленных церквей. Где-то зазвонили. Загалдел народ; на ближайших рынках, словно на пожаре, заспорили и закричали женщины, торгуя холст и нитки. Берестовые и тесовые крыши на неопрятных домишках все яснее и пестрее выделялись.

— Будь крепче! Идем, кабаки отперли.

— Иду, голубь-голубой… Иду, а тяжко идти…

Кабак гудел. Широкая дубовая дверь раскрыта настежь… Едкий воздух сивушного масла, спирта, потных тел, подмоченных лохмотьев и рубищ не давал дышать непривычному к кабацким запахам. Светлело в бревенчатой обширной избе с заплеванными стенами и чавкающим от грязи земляным полом. За стойкой на стене висела желтая бумага с черными крупными буквами. В стороне в железном подсвечнике на ржавом кронштейне горела оплывшая сальная свеча, мутно при утреннем свете скупым огоньком пятная бумагу. Каждый, кто смотрел на бумагу, мог прочесть:

«По указу царя и великого князя Алексея Михайловича всея Руси и великия и малыя — питухов от кабаков не отзывати, не гоняти — ни жене мужа, ни отцу сына, ни брату, ни сестре, ни родне иной, — покудова оный питух до креста не пропьется».

Казак по-особому зорко оглянул обширный сруб с курным, как в овине, бревенчатым потолком. Его взгляд скользнул в глубину кабака, где за перерубом с распахнутой дверью выглядывала без заслона с черным устьем большая печь.