Борис Алмазов - Илья Муромец. Святой богатырь

– Муром! – повторил немецкий рыцарь. – Каменная стена. Майер… Да! – сказал он, откровенно разглядывая старого воеводу. – Он оправдывает прозвище свое. Действительно – каменная стена.

– Согласен, – сказал Рейнборн. – Тем более что, говорят, воевода Илья устанавливал засечную линию и ставил крепости, в том числе и каменные, по границе Руси с Диким полем…

– Когда это было?

– Давно! Еще до того, как он командовал русским корпусом в Византии, когда Василий II Болгаробоец присоединил к владениям империи Армению и Сирию…

– Так вот этот воевода кто!.. – ахнул рыцарь. – Этому походу дивилась вся Европа. Я за честь великую почту, если вы меня представите этому воеводе! Славнейшему из рыцарей христианского мира. Мне есть о чем расспросить его и о чем поговорить с этим героем.

– Бесполезно, – сказал ксендз Рейнборн. – Он действительно молчалив, будто каменная стена. После смерти сына он вообще разговаривать перестал. Он только молится. Хотя служит исправно и очень умело. Но, как я заметил, видит свое предназначение в другом. Обратите внимание на его старые доспехи и на его плащ. По своему положению при княжеском дворе он мог бы быть усыпан золотом и драгоценностями! Он мог быть богаче князя. А он – нищ! Едва не наг…

– А какова у него семья?

– Он совершенно одинок. А свое значительное состояние отдал бывшим своим рабам и Церкви.

– Как же он живет?

– Он живет как простой дружинник и постоянно просит разрешения уйти в монастырь.

– Странный человек. Казалось бы, на вершине воинской славы… и вдруг – уйти в монастырь! Он же может быть главнокомандующим всех войск князя.

– Безусловно.

– Князь к нему так благоволит, а он – в монастырь? Очень странно.

– Привыкайте! – усмехнулся ксендз Рейнборн. – В этой стране все достаточно необычно. И многое, что для цивилизованного европейца кажется ясным и естественным, здесь понимают прямо в противоположном смысле. Привыкайте! Но предупреждаю вас: здешние христиане, в том числе и Муромец, чрезвычайно опасны. Они фанатики! Будьте осторожны. Тем более, как мне удалось узнать, этот воевода уже пришел в Киев христианином. Его предки крестились где-то на Кавказе или в Причерноморье – очень давно.

Немец с нескрываемым интересом разглядывал Илью Муромца. Старый воевода резко выделялся среди других военачальников, находившихся в теремном зале в ожидании выхода князя и свиты его. Рослый и такой широкоплечий, что кольчуга на нем выглядела тонким полотном, он выделялся не только белизною кудрявой головы и бороды, но и каким-то отрешенным взглядом. Точно, пребывая в здешнем миру, видел нечто иное, что рядом стоящим было неведомо. На громадных руках его не было ни колец, ни перстней. Страшный шрам рассекал кисть, превращая ее в клешню. В шрамах, видимых даже сквозь бороду, было и лицо. Шрам рассекал высокий упрямый лоб, спускался на глаз и подтягивал изрубленную щеку. Надетый поверх кольчуги панцирь из вороненых пластин еще более увеличивал его широкую грудь. Он действительно стоял среди других воевод, как глыба, как стена каменная.

Послы иных стран, прибывшие ко двору киевского князя Владимира, с любопытством разглядывали его и не очень удивились, когда вышедший из дальних покоев князь прежде прочих приветствовал Илью. Чуть привстав на носки, князь поцеловал старого воеводу, но тот даже головы не наклонил.

– Ну что, молчун мой дорогой! Что ты все печалуешься? – спросил князь. – По разумению нашему, печаловаться не по чем. Смотри, сколь держава наша расширилась и народ в ней и богатство умножились. И враги посрамлены и отступиша от градов и весей наших… Почто печалуешься?

– Стар стал, – еле слышно ответил Муромец.

– То не причина! Сам же говорил: уныние – первый грех.

– Печаль и уныние не одно и то же, – сказал болгарский архиерей, служивший в каменной церкви Василия Великого, построенной совсем недавно Владимиром во имя святого своего покровителя.

– Ныне печаловаться и унывать нам не по чем! – отмахнулся Владимир, молодо и резво поднимаясь на возвышение, где стоял его княжеский престол. Это было то старое кресло византийской работы, в котором сиживала еще Ольга Великая. Сохранил его Владимир, только убрал в дорогой позолоченный оклад на манер византийского. Да и прочее убранство в тереме было по византийскому обычаю и византийских мастеров либо их выучеников работы. Нарочитые воеводы и бояре стали обочь престола, лицом к послам и людям именитым, званным в терем.