Борис Алмазов - Илья Муромец. Святой богатырь

– Давно. Все ее подруги уж детишек нянчат, а наша – все в девках…

– Вот еще незадача! – вздохнул Илья. – Ну, замуж так замуж! А какие женихи-то хоть?..

– Женихи-то все достойные, да ведь не в том печаль… – начал мяться Истома.

– Что такое? – почуял недоброе Илья. – Уж коли начал – договаривай!

– А вот и скажу! – бесстрашно глядя в глаза хозяину, сказал верный холоп Истома. – Мне перед смертью матушка-покойница сказывала. Позвала как-то и говорит: «Погубил нашу Дарьюшку приворот черный. Помнишь ли ты, Истома, как Вениамин, Иосифа-еврея внук, Дарьюшке колечко серебряное дарил?» – «Как, говорю, не помнить, когда она носит его не снимаючи. Уж раз отдавали растягивать – пальчик опухать стал, мало сделалось!» – «То-то и оно! – говорит мне матушка наша. Видать, приворожил он ее перстнем этим, проклятый, ведь ни про кого слушать не хочет! Подавай ей этого Вениамина!»

– Так ведь он еврей обрезанный! – помертвел Илья. – Он ведь из Хазарин проклятой!

– То-то и оно!

– Да ведаешь ли ты, Истома, что там с детками бывает, у коих мать другого закона, нежели отец? Ведь их, как собак шелудивых, все общины гонят! Для всех они евреи, а для евреев – нет! Господи… Это же изгои ото всех!..

– Да все ей говорено! – по-стариковски посыпал слезами Истома. – Уж мать ее и била, и в погреб сажала! Ничего не подействовало! Подавайте, мол, Вениамина, не то в погребе на косе удавлюсь!

– А ну веди ее сюда! – крикнул Илья.

– Батюшка! Илья Иваныч!.. – завопил Истома, махая перед воеводою культей. – Не гневайся! Приворот это! Она не виноватая! Это не иначе как басурмане наворожили да опоили ее чем-то… Не гневайся! Ее пожалеть надо!

Илья бурей прошел по дому. Вышиб ногой дверь в девичью, где при лучине пряли девушки шерсть.

– Все вон! – сказал он.

Никого рядом не стало, будто и не было, только поднялась с лавки, уронив прялку, белая, как скатерть, Дарьюшка.

– Ты что удумала? – срывающимся шепотом сказал Илья. – Ты что?..

И, напоровшись на твердый взгляд синих Дарьюшкиных глаз, увидел в них взгляд и отца своего, и деда, коих ничто сломить и поколебать не могло.

– Ты., ты… – захрипел Илья. – Ты мать в гроб уложила! Ах ты!..

Дарьюшка вскинула подбородок с ямочкой, хотела, видать, что-то ответить. Но душная волна бешенства ослепила Илью. И он ударил ее – зло, наотмашь, тыльной стороной ладони, как бил в лютой сечи врагов, валя их в беспамятстве наземь.

Без стона, как стрелой пронзенная, упала Дарьюшка. Илья, все еще в бешенстве, кинулся к ней, но тонкая струйка крови алой змейкой вытекла из уголка ее удивленно полуоткрытого рта…

– Где я? – Илья очнулся во мраке, под низким сводом, едва освещаемым тусклым огоньком лампады.

– В печорах киевских… – глухо ответил, наклоняясь над ним, седобородый монах в куколе.

– А я тебя знаю! – сказал Илья. – Ты каликой ко мне в Карачаров приходил…

Монах не ответил. Подал питье в плошке, отер мокрым рушником потное лицо Ильи. И богатырь опять забылся странным сном-полудремой. Монах отошел к аналою, где было раскрыто Писание, и начал негромко вычитывать псалмы над болящим, бесноватым рабом Божиим Илией… А тот стонал и плакал в забытьи, виделись ему в бреду и отец покойный, и дед в светлых доспехах, побивающие каких-то всадников на конях, и кто-то громадный, огненноликий, направляющий их. Виделись странно разделяющиеся и сливающиеся в одно лица матери, жены и Дарьюшки, странно похожие и воплотившиеся в лике Богородицы. И себя видел Илья – маленьким, убегающим от всадника с арканом, с длинными, как у хазарина, косами и неподвижной клыкастой личиной, надвинутой на лицо… Он догонял Илью, душил арканом.

– Не дамся! Не дамся!.. – кричал Илья.

И, все перекрывая, грому подобный пророкотал голос:

«Отыди, сатана! Се воин мой!» И увидел себя Илья в доспехе серебряном, но в клобуке монашьем, с пламенеющим крестом в руке вместо меча…

И увидел Дарьюшку, на полу лежащую, со струйкой крови в углу рта.

И закричал:

– Я убил! Я… Дите свое кровное… Я!..

И хохот огненноликого был ответом на крики Ильи.

Но странный голос, как раскат грома, произнес:

«Прощается, чадо, тебе сей грех невольный, и разрешаются узы твои, ибо ты воин мой, меч веры Христовой…»

Илья очнулся. Ему было хорошо. Прекрасная музыка наполняла мрак, в котором роились, еще не исчезнув, образы светлых видений. Он казался себе маленьким, лежащим в плетеной ивовой колыбели, то взлетающей к потолку, то плавно опускающейся к лавке, и материнская рука ласкала его…