Семен Розенфельд - Гунны

Сын сельского почтальона Цепляка, недавно вернувшийся с фронта белобрысый Грицько, перехватывал получаемые урядником от повитового старосты приказы.

В темноте ночи жгли спичку за спичкой, раздували обгоревшие люльки, медленно, почти по складам, читали:

«До моего ведома дошло, что в селах моего повита ведется большевистская агитация, призывающая к восстанию против Украинской державы и немецких войск. Всем чинам варты, всем волостным и сельским урядникам учредить строжайший надзор на местах за подозрительными, особенно приезжими людьми. Подозрительных немедленно арестовывать и передавать в распоряжение начальников державной варты или немецким властям. Всякие выступления подавлять силой оружия. В случае необходимости — телеграфно, телефонию или с нарочным сообщать в германскую комендатуру — для вызова немецких войск...»

— Ото ж, — тихо говорил Остап, — це ридна украинска влада!... Як що — то зараз гукают германьски войска, щоб бильше народу постриляли... Видать, що паны со всего свету — между собой ридны братья... Добре!.. Побачимо!..

В ту же ночь перерезали все телеграфные и телефонные провода. Далеко в обе стороны от деревни на десятках столбов висели свитые в большие кольца оборванные концы. Часто проводов не было вовсе, их обрезали во многих местах и утаскивали далеко в поле.

— Хай шукают!

Днем приезжали на телегах гайдамаки, на автомобилях немцы, старательно восстанавливали связь, тщательно натягивали сверкающие на солнце провода, подпирали падающие столбы и спешно ехали дальше. А ночью снова кто-то кромсал блестящую медь, бил вдребезги белые изоляторы и поджигал сухие старые столбы.

На хатах, на заборах, на плетнях появились новые объявления:

«Германская уездная комендатура сообщает, что по приказу высшего командования уполномочена выдавать особые вознаграждения лицам, которые укажут преступников, разрушающих государственное имущество, имеющих оружие без разрешения, ведущих антигерманскую агитацию, и вообще лиц, нарушающих порядок в государстве, — от десяти до ста марок, а в более важных случаях еще и более».

В полуверсте от деревни в разных местах прокопали поперек дороги широкие ямы — ни пройти, ни проехать. Приезжее начальство возвращалось в соседние села, привозило доски и медленно продвигалось дальше.

Окруженный десятком вартовых и немецких солдат, примчался помощник повитового старосты. Собрал у хаты урядника всю деревню и, все больше наливаясь синей кровью, кричал:

— Выдать!.. Сейчас же виновных выдать!.. Всю деревню арестую, каждого десятого расстреляю!..

Крестьяне, не шевелясь, застыв в испуге, молча смотрели на багровое, с огромным шишковатым и бугристым носом, лицо повитового подстаросты.

Не только старики, но и молодые его помнили и с более далеких и с недавних времен, когда он был становым приставом и наводил ужас своими наездами.

Прозвище «скаженый пан» навсегда заменило ему имя, фамилию, чин и звание. Содрогаясь от одного упоминания, никто иначе не называл его ни про себя, ни в разговоре — «скаженый пан».

Откуда он снова взялся?

Для многих, для большинства, имя его было связано с тяжкими воспоминаниями о побоях, темной кордегардии, штрафах, податях, уводах скота и злобных издевательствах.

На него жаловались, доносили, писали губернатору, — ничто не помогало, он неизменно оставался на посту, огромный, здоровый, налитый кровью и верный себе всегда и во всем.

Однажды, мстя за поруганную жену, крестьянин села Князевичи бросился на него с остро отточенной косой, но только слегка задел его толстое плечо и был за это сослан на каторгу.

С революцией «скаженый пан» исчез.

Одни говорили, что он расстрелян, другие — что он удрал за границу, третьи — что он живет где-то под Одессой. О нем вспоминали с ужасом и ненавистью.

И вот, он снова здесь.

— Я спрашиваю: кто телеграф портит?!. Кто ямы на дороге копает?!. Выдать негодяев!!.

Он обходил ряды, грубо расталкивал людей, маленькими глазами впивался в лица и, все больше свирепея, натужно выталкивал хриплые звуки:

— Выдать!!. Расстреляю!!.

Толпа медленно пятилась, упираясь в урядникову хату. Женщины плакали, кричали испуганные дети, крестились старики. Кто-то робко пытался объяснить:

— Ваше благородие, откель же нам знать?..

— Молчать!.. Молчать, сукин сын!!.

Толстая, тяжелая плеть, взвизгнув, обвилась вокруг лица, ослепив и оглушив говорившего. Он отшатнулся, обхватив руками голову.