Вера Хенриксен - Святой конунг

— Он раскаивался в этом.

— Раскаиваются многие, не становясь при этом святыми.

Он бросил на нее властный взгляд.

— Как бы там ни было, но ты обязана верить мне, как своему епископу, что король Олав был святым.

— Вы полагаете, что я должна из страха соглашаться с тем, что конунг святой?

Поставив локти на стол, он уставился в пространство.

— Ты причастна к смерти короля, — вдруг произнес он.

— Я никогда не отрицала этого.

— Где ты была во время солнечного затмения в прошлом году?

— Дома, в Эгга.

— И ты не боялась Божьего гнева?

— Боялась. Но нет никакой связи между солнечным затмением и смертью Олава.

Гримкелль вздохнул.

— Думаю, что есть, — сказал он. — Разве ты не слышала о чудесах, происходящих у гроба короля? Слепые прозревают, больные исцеляются!

— Знаю я все эти чудеса, — медленно произнесла Сигрид и рассказала ему, как люди хотели сделать святого из священника Энунда в Стейнкьере, считая, что он поставил на ноги парализованную мать Эльвира; и никто не хотел ее слушать, когда она сама говорила, что все это время не была парализованной, а только дурачила людей. Энунд тогда просто не знал, что ему делать, ведь он не мог исцелять больных; и если кто-то выздоравливал, все считали это знамением его святости, а о тех, кто не поправлялся, попросту забывали.

— Так было этой зимой во Внутреннем Трондхейме и со святостью конунга Олава, — в заключении сказала она. — Помнили только тех, кто выздоравливал, прося его о помощи, об остальных же забывали.

— Я собственными глазами видел знамение, которое никто не может отрицать, — сказал епископ, выпрямившись. — Труп короля был совершенно свежим, когда его откопали. Ногти и волосы у него отросли, и волосы его не горели в огне.

— Королева недаром считает, что сведущие люди могут разжигать такой огонь, который не причинит вреда, — вырвалось у Сигрид.

Он чуть было не вскочил, но тут же сел на место.

— Значит, ты пришли сюда, чтобы сказать, что считаешь меня лжецом? — сказал он. — Разве ты не знаешь, что в моей власти отправить тебя на костер?

— Я пришли к Вам, чтобы обрести мир в душе, — сдержанно произнесла она. — Вы признали короля Олава святым, и Вы единственный, кто может мне помочь поверить в его святость или освободить меня от долга верить в это.

— От этого долга я не хочу и не могу освободить тебя, — ответил он.

Сигрид встала.

— Простите, что отняла столько времени, — сухо сказала она. Она внезапно почувствовала, что должна немедленно выйти, пока ярость не овладела ею. До этого она не догадывалась, что во многом ее христианская вера основана на доверии к Гримкеллю, на сказанных им когда-то словах о том, что никто не заставляет ее признавать христианство Олава. И даже когда, вопреки всему, епископ объявил конунга святым, она была уверена в том, что он сможет объяснить ей, почему он это сделал, или же сделать для нее исключение.

Но теперь он говорил ей ничего не значащие слова. А, увидев, что ее невозможно переубедить, он стал угрожать ей.

Она протянула ему руку и хотела уже уйти, но он остановил ее. Она нехотя села, чувствуя на глазах слезы. Она чувствовала, что он не спускает с нее глаз; губы ее дрожали, и в конце концов она закрыла лицо руками.

— Бог привлечет меня к ответу на Судном дне, если я отошлю тебя, так и не сумев помочь тебе, — сказала он.

Она медленно подняла голову и посмотрела ему в лицо; он буравил ее глазами.

— Король был святым. Ради Бога, Сигрид, поверь мне! Не нам, простым смертным, осуждать его, не нам указывать ему путь.

Если путь его отмечен жестокостью и убийствами, мы не осуждаем его за это. И мы это делаем не только потому, что боимся короля; мы делаем это потому, что полагаемся на Бога. Мы не можем рассчитывать на то, что Он, повелевающий небесным воинством и способный превратить горы в песок, сможет окрестить Норвегию, если мы преградим путь королю.

Даже после того, что произошло в Мэрине, где досталось и христианам, и язычникам, даже после разговора с тобой, Сигрид, у меня не хватило мужества и веры порицать его, что я должен был сделать.

Мы знали о властолюбии и жестокости короля Олава, но это шло нам на пользу; мы принесли в жертву его душу, чтобы окрестить страну. И даже когда он грешил, сам сознавая это, мы не имели права порицать его за это или накладывать на него покаяния, которого он заслуживал. Мы опасались, что наши упреки отвратят его от христианства и страна не будет крещена.

Но Бог видит то, чего не понимают люди. Он видел, как пылало королевское сердце, как ревностно он искал путь Божий; и если он ошибался, то это потому, что у него было плохие проводники. Бог очистил душу короля скорбью и потерями, и конунг поэтому понимал то, чего не понимали все остальные. И в самом разгаре битвы при Стиклестаде король отложил в сторону меч, обратил лицо к небу и передал в руки Господа свою жизнь и крещение страны.