Элизабет Херинг: Служанка фараонов

– Значит, Мерит-ра, жизнь радует тебя?

Нет, за этим вопросом не крылось ничего, кроме легкой грусти. Но разве существовал вообще кто-то, кому бы не нравилось жить? Разве каждый день не светит солнце, разве над водой не пробегает свежий ветерок и разве не стало бы легче у нас на сердце, если бы… да, если бы…

Я не отвечала, а лишь молча приникала к нему. Мы связали оба наши челнока – мой позади, на буксире – и без весел скользили по воде, следуя за слабым течением, замедляемым зарослями папируса и тростника. Мы плыли почти бесшумно и могли наблюдать за миром птиц, ничем не тревожа его.

– Посмотри, – говорила я, когда нос челнока прокладывал путь через густые заросли тростника и перед нашим взором внезапно представала молочно-белая цапля, сидевшая на своем гнезде.

Мы долго любовались ею. Она, по-видимому, не замечала нас. Птица сидела совершенно спокойно, и только потому, что она время от времени поворачивала голову, было ясно, что она не спит. Интересно, высиживала ли цапля яйца или птенцы уже вылупились и теперь грелись под крылом матери?

Я так ушла в созерцание этой птицы-матери, что почувствовала себя с ней почти единым целым. Не то чтобы в моей душе пробуждались мысли о ребенке, который тоже когда-нибудь будет прижиматься ко мне и искать у меня защиты. Нет! Мне кажется, в тот момент я вообще ни о чем не думала. Я только чувствовала себя – а это случается у людей очень редко – как бы вписанной в одно большое целое, чувствовала святость животных, святость матери-земли, чувствовала свою слитность с водой, землей и зверем. И тут просвистела метательная дубинка. Ее бросил царь. Птица упала головой вперед. Она была мертва.

Я подгребла веслом к гнезду, подняла из него цаплю и протянула ее Тутмосу.

– Твое оружие всегда попадает в цель, – без всякого выражения произнесла я.

Потом я наклонилась над гнездом. Там было четыре яйца. Одно за другим я подняла их в лодку. Птенцы должны были вот-вот вылупиться. В трех из них мне не удалось пробудить жизнь, но четвертый уже проделал своим маленьким клювом отверстие в скорлупе. Я освободила его из скорлупы и согрела своим дыханием. Он зашевелился.

– Как ты думаешь, могу я вернуться с охоты без добычи? – спросил Тутмос таким тоном, как будто хотел отклонить мой упрек.

Но разве я упрекала его? Я просто держала в ладонях горсточку жизни и дула на пушок, боясь, как бы она не угасла.

– Если бы я был художником, Мерит-ра, то изобразил бы тебя сейчас на картине, – неожиданно сказал царь изменившимся голосом. Потом он отвязал мой челн, помог мне перебраться в него и сказал:

– Греби домой! И попытайся его вырастить! В следующие недели я избегала его. К счастью, Хатшепсут тоже не давала мне поручений к нему, и я снова могла быть чаще с Нефру-ра. Мне стоило большого труда развеселить ее, я показала ей птенчика, сказав, что купила его за несколько фиников у какого-то мальчишки. Аменет бранилась, когда птенец чистился, но царевне нравилось, как грациозно он доставал корм своим длинным клювом. Мне же посчастливилось его вырастить. Он сменил свое детское платье и стал великолепным самцом, получившим право жить в нашем внутреннем дворе. Он веселил царевну своими забавными манерами, и это пошло ей на пользу.

Однажды, после утренней службы в храме, я, как обычно, относила систры в кладовые, где они хранились. Уже издали я услышала какой-то монотонный голос, который то пел, то говорил и, казалось, проникал из самых глубин храма. Никому из нас не разрешалось входить в это помещение, где стоит статуя бога и приносят жертву только царь и верховный жрец. Но я узнала этот голос, и меня неодолимо потянуло нарушить запрет, как если бы мне пришлось вызывать какую-то неземную силу и добиваться решения, которое положило бы конец невыносимому для меня положению, – так или так.

Я не стала подходить ближе, чтобы расслышать слова. Я осталась в тени колонн, съежилась в какой-то нише и едва дышала.

Царь молился.

Но ведь речь не могла идти об Амоне?

Но о ком же тогда шла речь?

Не своей ли короне он молился?