Борис Изюмский - Ханский ярлык

Мальчонка в холщовой рубашке вскинул на него темно-серые глаза, не задумавшись ответил:

— В левом!

— Да ты, чай, слышал? — весело рассмеялся Андрей и поинтересовался: — Звать-то как?

— Лазарь.

— Ну что ж, имя христианское. Ты, Лазарь, не горюй, что долго спину гнул. Теперь, вишь, твой черед кататься. Может, и мы еще кого со спины сбросим…

Мальчики, не понимая, слушали его. Когда отошел, проводили недоуменным взглядом.

Андрей возвратился к рыбному ряду. Степан был чем-то встревожен.

— Ты чего? — спросил Андрей.

— Слышь, говорят, — приглушил голос Степан, — в Твери неладно… Горит…

— Что горит?

— Кажись, орда город жжет… А иные сказывают — их побили да пожгли…

Трудно было понять, кто принес эти вести. Но они распространялись с непостижимой быстротой, обрастая слухами и страхами, и, хотя толком никто не знал, что же произошло в Твери, всех охватила тревога.

В это утро московский князь Иван Данилович проснулся, по обыкновению, рано, когда мутноватый рассвет с трудом пробился сквозь слюдяные окна опочивальни.

Потянувшись до хруста, пробормотал:

— Солнышко-то нас не дожидается. — И негромким, хрипловатым от сна голосом крикнул: — Трошка!

Низкорослый чернявый постельничий Трошка будто из-под земли вырос, уставился на князя с готовностью.

— Убери постель, в мыленку пойдем…

В мыленке пар клубился у потолка. В одном углу иконка стыдливо тафтой завешена, чтоб не видала житейских дел, в другом, рядом с шайками и кадями, — гора веников. На пол натрушена душистая трава, запах ее сладостно раздувает ноздри.

Намывшись, чуть разморенный, князь помолился в прокуренной ладаном крестовой, привычно кладя поклоны на бархатные подушки перед иконостасом во всю стену, бормоча бездумно:

— Боже всесильный, боже милостивый…

В крестовой церковная тишина. Стоят у стены прутья вербы, красным цветком застыл светильник у иконы пресвятой богородицы, писанной самим митрополитом Петром.

Из крестовой Иван Данилович прошел в хоромы к жене.

Княгиня Елена — молодая, некрасивая, с землистым лицом, — сидя на кровати, вяло расчесывала жидкие косы, снимала с деревянного гребешка пучки волос.

— Как здоровье, как почивала? — подходя к жене, заботливо спросил Иван Данилович, и в глазах его появилось выражение участия и жалости.

Княгиня только головой покачала: мол, как всегда, неважно. Приложив руку к груди, с трудом глубоко вздохнула — что-то давило там денно и нощно.

Князь подошел к колыбели, где лежал Андрейко; улыбнулся, глядя на маленькую, беспомощную головенку сына. Кожа на голове была тонкая, чуть прикрыта редким темным пушком.

Подивился хрупкости игрушечной руки, выпростанной из-под одеяла, крошечным ногтям на пальцах. Самодовольно подумал: «Нос-то вроде моего — долгонький!»

— Пойдем, Еленушка, к заутрене, а там и в трапезную пора, — мягко сказал он жене.

Ел князь не спеша, похваливая стряпуху Меланью. Да и впрямь пирог с луком и говядиной получился отменный. Не любил в еде излишеств. Вчера у боярина Шибеева придумали на обед подать лебедя в сметане. К чему это? Лучше попроще, да посытней.

Иван Данилович допил, похрустывая чесноком, брагу, огладил усы и, сказав, словно сожалея: «Сколь ни пировать, а из-за стола вставать… Ну, спаси бог», вышел на высокое крыльцо хором. Вольно распахнув темный суконный кафтан, слегка расставив длинные крепкие ноги, стал всматриваться в даль.

Было князю лет под сорок, но невьющаяся борода, стекающая с худощавого лица неровными мягкими струями, делала его старше на вид. Большие удлиненные глаза казались простодушными, смеющимися, только в глубине их таилась все примечающая хитрость, и, когда Иван Данилович был уверен, что никто этого не замечает, взгляд серых глаз становился острым, даже жестким.

Лицо его часто меняло выражение. Особенно изменяли выражение лица губы. Бледные, тонкие, когда он сосредоточенно думал или властно приказывал, в минуты опасности они совсем исчезали, поджимались, и это сразу делало его старше, суше. Когда же Иван Данилович, как сегодня, бывал настроен благодушно, губы его словно бы становились полнее.

По небу быстро бежала тучка, зеркально поблескивали пруды, со стороны Торга доносился приглушенный шум.

Город грелся в лучах скупого осеннего солнца. Вдоль реки тянулись заливные луга, а дальше, насколько хватал глаз, расстилался дикий, дремучий бор. Он точно панцирем прикрывал город, сверху похожий на ладонь в ломаных линиях — закоулках.