Анатолий Знаменский - Песнь песней

«Тик-так, тик-так…» Куда же оно течёт, господи? Словно вода из фляги в жаркую погоду. Всё меньше и меньше влаги в той фляжке, но у неё нет ни крана, ни горлышка, чтобы закрыть…

Внезапно время остановилось. Пропал осиянный луной маятник, исчезла радуга.

Дед, не вставая, задрал голову на подушке, посмотрел в окно.

Там, за мутным стеклом, качнулась тонкая, тревожная тень.

И тотчас колыхнулись занавески спальни, босые ноги неслышно, едва касаясь половиц, пронесли напряжённое Любкино тело к окошку.

Дед всхрапнул от неожиданности, пялил на внучку глаза.

Она торопливо накинула через голову юбку, застегнула на груди кофточку. Потом распахнула створки, сказала что-то отрывистым шёпотом и метнулась к столу.

Зашуршала бумага. Любка писала что-то карандашом, потом поставила на бумажку сахарницу и постояла ещё несколько секунд посреди избы, словно вспоминая что-то, словно прислушиваясь к биению своего сердца.

Прихватив затем узелок с бельишком, она полезла через подоконник.

Дед кашлянул, заворчал. Неужели насовсем порывается девка?

Любка тревожно замерла, посмотрела в сторону лежанки.

И вдруг легко спрыгнула в избу, склонилась к Якову. Совсем близко он увидел тёмное пятно её лица, потянулся к её тёплому дыханию. У него разом заболели кости, как тогда, в лесу, под испуганным взглядом Устиньи. От великой боли защипало глаза.

«3-зубы все целы… Хорошо, говорю…» — не то подумал, не то прошамкал старик.

— Прощай, дедуня. Не суди, я им все там написала, — прошептала Любка и распрямилась.

Дед хотел перекрестить внучку, но тёплая истома подкатила к сердцу и рука безвольно упала на сухую, птичью грудь. А Любка уже снова, твёрже, встала коленями на подоконник, сильные руки подхватили её, и внутренность избы разом качнулась от лунного маятника. Просветлело окно.

— Куда же ты?

За окном было холодно, лунно. На подоконнике трепалась забытая второпях Любкина косынка. Она чуть-чуть шевелилась, и деду казалось, что он видит остроносую лодку, качающуюся на печорской быстрине.

Качалась радуга, постукивал маятник, уходило время, а старик лежал неподвижно, и умиротворённая, лукавая усмешка окостенела на его остром, морщинистом профиле.

Ничего изменить нельзя. Молодость, красота… правда.

И вновь нахлынули воспоминания, и он снова увидел себя молодым и бедовым, на осенней деревенской улице, что выводит к берегу Большой Реки, к трём меднокованым соснам одного корня.

1960 г.

Парма — лесной край (коми).

Голбец — кладовка.