Анатолий Знаменский - Прометей №319

Меня привлекло вдруг лицо соседа, изуродованное багровым шрамом. Рваная рана оставила багровую подкову от виска до подбородка — несмываемое клеймо.

— Немцы? — вопросительно кивнул я.

— Не… По пьяному делу… — с издёвкой глянул он на меня и прижмурил свои короткие, белые ресницы.

Бережно, будто по незажившей ране, провёл ладонью по щеке и вдруг засопел. Поздний час, тяжёлый дух барака морили в сон.

«Что за человек?» — озадаченно подумал я, засыпая.

Ночь в лагере — короткое спасение от изнуряющего дня, она ощущается нами как мгновение. Не успел уснуть, тело ещё болит и просит отдыха, а на вахте уже бьют по рельсу, стеняще и тревожно звучит проклятое железо, за проволочной зоной поднимается оголтелый собачий лай и вой. Немцы-надзиратели бегут вдоль бараков, стаскивая с нар всякого, кто рискнул нарушить режим. Около кухни во тьме выстраивается чёрная молчаливая очередь, звякают котелки, плескается вонючая, жидкая баланда — рабочий паек. Запах нечищеной картошки, брюквы и рыбной сырости сводит челюсти.

Выход на работу «без последнего».

Последнего бьют резиновыми палками и железными воротками в острастку остальным. Не задерживайся!

Я спешил к вахте, пытаясь увлечь нового соседа, но безуспешно. Володька собирался слишком уж неторопливо, старательно и умело наворачивал портянки перед дальней дорогой, как старшина-инструктор, обучающий новобранцев. Он вышел из блока одним из последних и всё же дошёл до ворот непобитым.

Я видел его издали. Володька шёл снежной тропой, сильно сутулясь, уткнув круто посаженную голову, зве-ровато оглядываясь по сторонам.

Было в нём что-то волчье. Точно так при облаве неторопкой тяжёлой рысцой уходит в лесистую логовину, наверное, матёрый волк. Гончие псы могут и догонять его, но ни один не рискнёт первым схватить. Не снижая однажды принятого машистого бега, волк лишь чуть повернёт голову, рванёт клыками — надвое перехватит горячую, неопытную собаку. И дальше…

За воротами лагерный люд разбивался в пятёрки. На каждую — сани с нехитрой конской упряжью, только без привычной дуги. Человек-коренник набрасывает на шею себе чересседельник, схватывающий концы оглобель, берет их под мышки, а двое пристяжных закидывают на плечи каждый свою постромку. Остальные двое упирают шестами в заднюю подушку саней.

— Ржать хотя, гады, дозволяют? — спросил Володька, вооружаясь шестом.

Никто не ответил. Человек этот не хотел становиться в оглобли ни при каких условиях, и в этом его нежелании было что-то обидное для остальных.

Процессия растягивается вдоль дороги. На делянку, за пять километров, мы везём пустые сани, а вечером придётся доставить к лагерю на каждых по два кубометра дров. Потом перегрузить в вагоны.

Узкая дорога словно канава в глубоком снегу. Охраняют нас четверо ветхих немцев из тотальников. Двое идут впереди с карабинами наперевес, двое замыкают-строй. Зимой охрана ослаблена, собак нет. Отсюда не так далеко до шведской границы, но куда побежишь, если вокруг снег по пояс, а единственная тропа ведёт к станции и контрольному пункту?

Голубое норвежское утро с порхающими снежинками постепенно бледнеет, проясняются очертания деревьев. Поднимается ветерок, взвихривает порошу, дорога пятнится отпечатками деревянных колодок и лаптей. Шаг в шаг, дыхание в дыхание, вслед убегающему полозу идёт каждый из нас…

На делянке чернеют остатки вчерашних костров. Старший конвоир Генке — чисто выбритый, кривоногий старик — кладёт зажигалку на пень и отходит в сторону. Он доверяет зажигалку нам — нужно развести костры для конвойных по углам деляны и один для себя. Костры разгораются. Севастьяныч остаётся истопником для конвойных, а нам пора лезть в снег, валить лес.

Я поднял с саней двурукую русскую пилу, предложил Володьке второй конец. Он скептически глянул на пилу, потом на мои острые плечи и длинные руки, отвернулся.

— Таскать тебя на ней? — бормотнул он и, подхватив станковую лучковку, шагнул к ближнему дереву в одиночку.

— Волчуга! — сказал старик Федосов в спину Володьке и перехватил конец моей пилы.

Мы отоптали снег лункой вокруг первой шершавой ели, а Володька мешкал. Он долго стоял у соседнего дерева, задрав голову и заворожённо глядя на вершину. Обглоданный морозами хвойный шпиль весь был покрыт ледяной чеканкой и, кажется, позванивал на ветру.

Володька беззлобно посмотрел в нашу сторону, вздохнул:

— Ох, высоко от нас нынешняя горбушка с баландой! На са-а-мой верхотуре!