Нина Молева - Ошибка канцлера

Благосклонность была, но представления об искусстве ни в чем не совпадали с теми устаревшими увлечениями, которым не сможет изменить до конца своих дней итальянский мастер. Шестнадцать лет жизни в Париже – это шестнадцать лет работы в ателье над эскизами, набросками, проектами, которые остаются без заказчиков, удовлетворяя и раня самолюбие автора.

До историков искусства доходят сведения о единственном созданном за эти годы произведении – безмерно пышном надгробии Симону Арно, маркизу Помпонну.

Суд критики беспощаден: „Эта работа Бартоломео Растрелли, итальянца, который в этом случае отдал дань современным и историческим вкусам своей страны… в ней не чувствуется ни правды, ни хорошего вкуса, а общее впечатление не оставляет сознания удачной выдумки…“ После таких слов можно искать удовлетворения раненого самолюбия только необычными мерами, и подобную меру скульптор, по счастью, находит. Вдова маркиза знакомит его с папским нунцием, епископом Филиппом Антонио Гуалтерио. Собиратель медалей, к тому же соотечественник, он может помочь Бартоломео небольшими заказами, но главное – устроить ему титул графа папского государства и орден Иоанна Латеранского. Обделенный славой и признанием, скульптор сразу оказывается, в собственном представлении, на недосягаемой для других своих собратьев по искусству высоте. Она не приносит ему заказов, но он получает предложение о контракте от русского представителя в Париже Ивана Лефорта. Условия были хорошими, жизненная перспектива после стольких лет бесплодного ожидания – единственно возможной. Карло Бартоломео Растрелли не только с радостью подписывает контракт. Он торопит Лефорта с отъездом. Вместе со всем семейством в Россию едет и его шестнадцатилетний сын Бартоломео-младший, которому отец передает все накопленные за свою жизнь знания – в рисунке, лепке, медальерном деле, основах архитектуры, строительного дела и даже гидравлики. Это единственное специальное образование, которое удастся получить будущему знаменитому зодчему. Теперь же отец думает об устройстве его судьбы нисколько не в меньшей степени, чем о своей собственной. При русском дворе должно хватить работы для обоих поколений итальянских художников.

– Ты опять о Брауншвейгской фамилии, Лесток!

– Если вы и прикажете мне молчать о них, ваше величество, я не перестану думать об этом семействе.

– Да чего ты хочешь? Все они под арестом. Василий Федорович их пуще глазу стережет – Салтыков человек верный. За границу я правительницу не отпущу, пусть себе в Риге сидят.

– Я не имею оснований сомневаться в верности человека, который был возле нас в памятную ночь 25 ноября, но вы не хотите подумать, ваше величество, о том интересе, который эта фамилия может представлять для иноземных держав. И поверьте, опыта в сношении с любыми узниками у австрийских дипломатов много больше, чем у Салтыкова в умении их стеречь. Разве вам мало камер-лакея, который пытался посягнуть на вашу жизнь в пользу императора Иоанна? Вы не будете, надеюсь, пытаться убедить меня, что это была его собственная мысль.

– Конечно, не сам делал – добрые люди подсказали. Так ведь не австрийцы, а наши же, кому при правительнице солнышко ярче светило да жарче грело. Вот с ними и разберемся. Лопухин там и иже с ним.

– Ваше величество, поверьте, к величайшему сожалению, такие случаи могут повторяться, пока существуют те, ради которых их можно повторять.

– Так что, столько народу правительницу назад хочет, моей смерти не дождется? Что плохого-то, кто от меня увидеть успел?

Холмогоры. Рисунок принцессы Екатерины Антоновны.

– Да разве в правде дело. Интересы заговорщиков никогда не имеют к ней отношения. Но Брауншвейгскую фамилию необходимо удалить и лишить всяких возможностей сношений, тем более с иностранными державами. Рига – слишком небезопасное место.

– Так что, через всю империю в Сибирь их везти, что ли?

– И это небезопасно, ваше величество. Чем длиннее путь, тем больше возникает нежелательных возможностей. Единственное радикальное решение вопроса…

– Помолчи, Лесток, и слов твоих слушать не желаю. Кабы твоя воля, ты бы всех в одной ложке воды утопил. Как только ты мне столько лет добряком да доброхотом казался!