Вячеслав Усов - День гнева

«Поднялся крик, — вспоминал Джером Горсей. — Кто посылал за водкой, кто в аптеку за розовой водой и золотоцветом. Стали говорить, что есть ещё надежда...» Какое-то зелье Ричард Элмес вливал за отвисшую челюсть, может, и водку. Бельский и Годунов не суетились. Первыми вышли на Постельное крыльцо. Под ним в какой-то боевитой, но уже притомлённой готовности стояло множество детей боярских, приветствовавших Бориса Фёдоровича негромким гулом, похожим на преданное рычание. Бельского и Нагого словно не видели. Да Богдан Яковлевич не смотрел на них, охолодавший взгляд его притягивала толпа стрельцов, охватившая, забившая ворота. Оттуда подавали знаки, понятные ему одному. Судя по кафтанам, стрельцы принадлежали дворовому, читай — опричному полку.

«Я предложил себя, людей, порох и пистолеты к услугам нового правителя, — писал Горсей. — Он, проходя мимо меня с весёлым видом, сказал: будь верен мне и ничего не бойся».

Кремлёвские ворота заперли, но в них успел проникнуть посол Боус. Андрей Щелкалов встретил его злорадным воплем:

— Аглицкий царь помре!

В час, когда краснокафтанные стрельцы, похожие на зимних дятлов, обсели Кремль, выставив клювы бердышей, шестеро казаков слонялись неподалёку, по Рядам. Торговцы и покупатели, мгновенно угадав причину появления стрельцов, бросились на Красную площадь, где их задерживали и отбивали к Тверской дороге, за Земскую избу. Филипка помнил Зарядье по детскому и воровскому прошлому. Он вывел казаков мимо Английского подворья и низовую слободку земских дьяков прямо к подъёмному мосту перед Спасской башней. Стрельцы действовали бердышами осторожно — видимо, не было указа. И сотники ещё не знали, чьи указы крепче.

Сбежал из жизни человек, которого Филипка мечтал зарезать собственноручно. Мечта неисполнимая проникала в сны, будила воображение отрока сильнее сказок о царь-девице, грела на воровских дорогах, потом в холодных запорожских куренях, когда над схваченными льдом днепровскими плёсами плавали призраки-метели. И помогала в тяжкой казацкой науке, усвоенной рано и прочно. За восемь лет скитаний Филипка научился всему, кроме произнесения слов. Как заклинило ему язык в день семейного позора, так и не отпустило до сих пор.

Он был младшим в станице-делегации, тайно посланной казачьим кругом в Москву. А самым старым был Игнатий из Литвы, известный еретик, не признававший Троицы и много раз ходивший для проповедей в Россию. А большего казаки друг о друге не хотели знать. У всякого за спиной свои грехи...

— Карлуха — журавлиные ноги! Кыш!

Толпа у ворот колыхнулась, завопила, засвистела, тыча сотнями пальцев и колпаков. По мосту через ров вышагивал, подрагивая икрами в чёрных колготках, английский посланник Боус. Бархатная накидка с собольей опушкой, едва прикрывавшая пышноштанную задницу, вызывала гадливость. В Кремль уже не пускали и в дорогих шубах, для посланника сделали исключение. Его не любили. Посадские знали, что он приехал за новыми привилегиями для англичан, в то время как своих промышленников и торговцев правительство давило, как врагов.

— Кар-лу-ха! Пёс ети твою мать!

Стрельцы посмеивались, не мешая народу возмущаться в пределах дозволенного. Филипка тоже разинул рот, замахал новой шапкой. Иссушенная, вяловатая, но чуткопалая, как у воров и писцов, рука Игнатия впилась в ключицу:

— Нишкни! Наше спасенье покуда в тихости.

Согласно сопроводительной бумаге атамана, казаки приехали в Московию проведать, какого можно закупить товару — хлеба, соли, вина и пороху. За три военных года они получили деньги от короля, помародерствовали на свой страх и приоделись. Хлеба насущного в седельной суме не привезёшь. В Литве и Польше съестное вздорожало, а серебро подешевело. Король расплачивался с наёмниками новыми деньгами с подозрительными примесями и неполным весом. В России их можно сбагрить выгоднее, особенно поставщикам, торгующим по-крупному.

Такова была явная цель, оплаченная из общинных денег с одобрения круга. О тайной знали атаман и есаулы. Каким-то боком к ней примазался и воевода Киевский Константин Острожский, тоже подкинувший «пенензей». Россию ожидали крутые перемены, созревшие на многолетнем разорении, взаимном озлоблении, посеянном опричниной, военным поражением и неизбежной сменой государя. Человек может, разнежась в бане, за полчаса не помышлять о собственной смерти, а легат Поссевин ещё во время мирных переговоров поставил в известность всех заинтересованных: «Существует мнение, что этот государь проживёт недолго». На чём оно основывалось, он не раскрыл, но иезуитская разведка имела и лекарей на содержании... При том обилии обиженных и ущемлённых, какое царь оставит после пятидесяти летнего правления, коего злее в России не было и вряд ли будет, смерть его приведёт к общему «присяголомству», смуте. Страна столь велика, считали немецкие путешественники, что непременно распадётся. Уже отваливается непрочно пришитая Ливония, очередь за Казанью с неусмирёнными татарами и черемисами, а там и Новгород, и Псков спохватятся об отнятых правах. А потому и казакам, и Константину Острожскому, главе южного отдела литовской тайной службы, было понятно: лежащая под боком богатая, бесхозная земля готова развалиться на лакомые куски. Успевай хватать! Иные книжники лукавили, будто казаков повлечёт в Московию восстановление справедливости и мщение за прежние обиды, когда-де были они крестьянами и чёрными людьми. Большинство просто хотело ввязаться в драку и, по стародавнему обычаю, пошарпать, что удастся.