Игорь Минутко - В июне тридцать седьмого...

2. Война привела и ведёт дальше к колоссальному истреблению людей и богатства и разрушает производительные силы воюющих стран, обогащая капиталистов всего мира. Пролетариат и крестьянская беднота, носители производительного труда и созидатели всех богатств, не могут поддерживать империалистическую войну.

3. Ещё до русской революции передовые рабочие всех стран протестовали и боролись против этой империалистической войны. Разразившаяся во время войны русская революция решительно поставила вопрос о мире и усилила во всех странах борьбу против империалистической войны, за мир без аннексий и контрибуций на основе самоопределения народов...

«Голос народа», 30 мая.Из статьи Лейтейзена «Драма раскола»: «С чувством глубочайшего волнения берёмся мы за перо. То, что начиналось давно, стало свершившимся фактом: люди, которые горят одним и тем же желанием, у которых впереди одна и та же цель — восстановление Интернационала, — оказались по разные стороны баррикады. Судьба русского пролетариата глубоко трагична: он сам себя разрывает на части, в то время, когда нужно употреблять все усилия на то, чтобы сплотиться в единое целое перед лицом общего врага... Единой партии угрожает опасность расколоться на две фракции. Но мы твёрдо стоим на том, что раскол не может быть допущен, нужно употребить все усилия для того, чтобы восторжествовало центростремительное течение, чтобы найти ту линию поведения, которая дала бы возможность партии сделаться действительно единой... только единая социал-демократическая партия сможет повести за собой русскую пролетарскую армию. Мы твёрдо верим в то, что соглашение будет достигнуто, потому что таково всеобщее желание. Эта жажда единства партии, эта вера в достижение единения и дают нам бодрость для продолжения работы!..»

Отрывок из ненаписанных мемуаров С.И. Степанова:

Оказывается, момент смерти для сознания неуловим. Я, Сергей Иванович Степанов, председатель Московского областного суда, не помню мига катастрофы. И теперь мне понятно, что уже тогда, утром девятнадцатого июля 1935 года, смерть могла забрать меня полностью. Сейчас я лишь вспоминаю дорогу от дачи: сосны Серебряного бора, по бокам гладь воды, в которой играют солнечные блики, ржаное поле, начинающее желтеть. Я сижу рядом с шофёром, у меня на коленях внук Володя. Сзади жена, сын Борис, сестра Вера, второй внук Серёжа. Все мы едем по своим делам в Москву, разговариваем, смеёмся...

И всё. Больше никаких воспоминаний. Я открываю глаза и вижу палату в Кремлёвском отделении Боткинской больницы. Нет боли — только невозможно пошевелиться.

— Всё будет в порядке, Сергей Иванович, — слышу я ласковый мужской голос (это мой лечащий врач, профессор Готье). — Двигаться не надо, вы в гипсе, сломано четыре ребра. Все ваши целы...

Я ничего не могу понять, ничего не могу вспомнить. Уже потом, когда приходят близкие, узнаю: наш лимузин столкнулся с встречным грузовиком-бюсингом. Шофёр, недавно демобилизовавшийся танкист, пытался обогнать автобус. Я вспомнил: впереди пылил по неасфальтированной дороге неуклюжий, медленный итальянский автобус жёлтого цвета. Да, когда дочь Соня рассказывала подробности автомобильной катастрофы, я вспомнил, вернее, увидел впереди этот автобус. А вот встречный грузовик... Нет, не помню...

Ещё профессор Готье сказал:

— Поставим вас на ноги, голубчик, только извольте слушаться. — Но что-то такое прозвучало в его голосе... Или мне показалось? Не знаю, как объяснить. Только я понял, почувствовал: я не выйду из этой палаты, я умру... А доктор между тем говорил: — Однако лечение займёт порядочно времени. У вас ещё осколком ребра повреждено правое лёгкое. — Профессор Готье улыбнулся. — Самое время писать мемуары. Уйма свободного времени.

Писать мемуары...

Я закрыл глаза и, кажется, опять провалился в небытие, потому что, когда снова вернулся в реальность, палата была пуста. На белом столике горела лампа под синим стеклянным колпаком, и о него билось несколько серых бабочек.

Почему-то опять в сознании прозвучала эта фраза: «Писать мемуары».

«Какой из меня писатель? — подумал я. — И времени совсем не уйма, — продолжал я рассуждать про себя, находя в этом странное успокоение. — Потом... Чтобы писать мемуары, наверно, должна быть спокойной совесть. Спокойна ли у меня совесть? Нет...»

Я снова закрыл глаза. И новая пронзительно-радостная и страшная мысль поразила меня: больше никогда я не войду в зал Областного московского суда в качестве его председателя. Какое облегчение! Какая тяжесть падает с плеч! Не прозвучит указующий звонок сверху. Не войдёт без стука в мой кабинет человек неопределённого возраста, куратор НКВД...