Георгий Марков - Строговы

– Иди прямо. Под берегом будет амбар. Встретишь тут кое-кого, не бойся: свои, из охраны.

Максим пошел дальше. Из охраны он никого не встретил, хотя в одном месте ему показалось, что, прижавшись к яру, стоит человек. Возле амбара его остановил голос:

– Пароль?

– Динамит.

– Вход от реки, – проговорил все тот же голос из темноты.

– Савося! – прошептал Максим.

Войдя в большой, высокий амбар, освещенный фонарем, стоявшим на земле, он прежде всего увидел Михеича и отца. «И тятя здесь!» – про себя воскликнул Максим и, не зная еще, похвалит ли его отец или будет ругать, решил спрятаться за спины других.

Но в эту минуту Матвей поднял голову, и в глазах его плеснулся испуг:

– Ты… как… ты попал сюда?

– Не бойся, тятя. Я не за тобой пришел, я шел сюда своей дорогой.

– Товарищи рабочие! – послышался голос докладчика. – Российская социал-демократическая рабочая партия большевиков выдвинула лозунг: «Долой самодержавие!», «Долой войну!» Что это значит?

– Садись вот тут, Максим, слушать будем, – сказал шепотом Матвей.

И Максим опустился рядом с отцом на широкую плаху возле фонаря.

Перед самой жатвой Матвей с Максимом вернулись в родное село. Шел тысяча девятьсот семнадцатый год.

Бросать работу в городе Матвею не хотелось, но случилось несчастье: тяжелой, металлической чушкой ему зашибло ступню.

Матвей сначала крепился и продолжал работать.

Ходил он на пятке, сильной боли не чувствовал. Однако через несколько дней нога вспухла, началось воспаление, и пришлось лечь в больницу. До ампутации и общего заражения крови дело не дошло, но врачи посоветовали ему с работы уйти.

Сильно обеднели Волчьи Норы за годы войны: без хозяйского догляда покосились избы; заборы и навесы пошли на дрова. Мужиков моложе сорока пяти лет и парней старше восемнадцати в селе больше не осталось. Уже в десятках семей оплакивали близких, погибших на фронте, уже не одна солдатка маялась с «кормильцем», вернувшимся домой без руки или без ноги.

А порядки оставались все те же. Не живи Матвей в городе, не знай он, что творилось на свете, можно было бы подумать, что не начиналась революция, что страной по-прежнему правит царь со своими министрами-казнокрадами.

Правда, еще по весне исчез куда-то урядник Хлюпочкин, на селе оставались только его жена и сын. Но зато в старостах Волчьих Нор ходил сам Евдоким Юткин. Держался он теперь с народом мягче, был с людьми обходительнее и даже меньше пьянствовал. Матвей встретился с Юткиным на улице в первые же дни по приезде.

– Здорово, зятек! – несмело подходя, крикнул Юткин и первый приподнял картуз. – Погостить или насовсем прибыл?

– Здорово, староста, – ответил Матвей, намеренно не называя тестя по имени-отчеству и не отвечая на вопрос.

– Зашел бы, Захарыч, не век же нам враждовать, – словно не замечая сухости, пригласил Евдоким.

– К лицу ли тебе, староста, знаться с такой голью перекатной? – засмеялся Матвей.

– А, брось, Захарыч, чуждаться! Как говорится: кто старое вспомянет, тому глаз вон, – совсем по-дружески проговорил Евдоким. – Теперь все граждане друг дружке ровня и вроде как братья. И свобода для всех полная! – с чувством произнес он, чтобы расположить к себе Матвея.

– «Свобода, равенство, братство!» – повторил Матвей всем теперь хорошо известный лозунг и засмеялся. – Ты хитер, староста, – видать, и революцию не прочь заставить на себя пахать!

– Это как же понимать? – несколько растерялся Евдоким Юткин.

– А очень просто. У тебя всё: и земля, и хлеб, и деньги, а теперь вот и власть. У меня одна коровенка, одна полоска ржи и батраков полон дом. Ну как же мы с тобой не ровня?!

– Не ровня пока, верно, – смутился Юткин. – Да рази ж я не помог бы тебе подняться на ноги, захоти ты только…

– Нет, не захочу, – сказал, точно отрубил, Матвей. – Никогда у нас с тобой ни братства, ни дружбы не получится. – Он повернулся и, касаясь пальцами козырька фуражки, сказал опять с насмешкой: – До свидания, гражданин Юткин!

– Эх, Матвейка! – с сердцем проговорил Евдоким. – Как был ты бродягой бесхозяйным, так, видать, им и помрешь. Неужто опять народ будешь мутить?

– Там видно будет! – уже на ходу бросил Матвей и зашагал по улице, опираясь на палку и слегка прихрамывая.

Юткин посмотрел ему вслед, в широкую спину, плотно обтянутую брезентовой курткой мастерового, и плюнул со злости. Вечером он стаканами глушил самогон и ругал зятя «контрой» и супротивником революционной власти.