Владимир Рынкевич - Наука умирать

— Будут и у нас, — заметил Романовский.

— И судить будут по-большевистски, — откликнулся Деникин. — Как в Бердичеве.

И всколыхнулись в памяти чёрная ночь, грязная дорога и разъярённая толпа солдат, требовавших их смерти. Если убегать, то не от них, а для того, чтобы уничтожить их.

— Для побега приготовлены солдатская и гражданская одежда и оружие — револьверы, — сказал Романовский.

Открылась дверь, и вошёл Корнилов, подтянутый, озабоченный. Все встали, Корнилов сделал знак, чтобы садились, сел сам.

— Обсуждаете план действий? — спросил он.

— Так точно, — ответил Деникин.

— Надо вызвать Председателя Следственной комиссии — он человек понимающий и сможет многих освободить официально. Не нас, конечно. Я, наверное, уйду с текинцами. Уже приказал командиру полка полковнику Кюгельгену ковать лошадей для похода. А вы подумайте о своих маршрутах. Лучше уходить по одному, по двое. Действуйте, господа.

Марков решил начать действовать с посещения Ольги. Он ходил туда окольным путём: спускаясь по тёмной лестнице, а поднимаясь по другой. Выйдя на лестницу, решил закурить и остановился в самом тёмном месте, на повороте у площадки. В этот момент со двора вошли двое из незнакомых арестованных полковников, на ходу продолжая разговор.

— Нет. Я у Ольги утром был, — сказал один из них.

— Она ж говорила, что если два раза здесь не даст, то и домой не дойдёт, — со смешком сказал другой.

— Пусть ещё кого-нибудь ищет. Нам с тобой отдохнуть надо и обмозговать, что дальше делать. И рана у меня ноет. К погоде что ли.

— Из-за большевистского переворота.

Сергей Леонидович больше кладовку не посещал, Ольга исчезла — наверное, опасалась, что новая власть не похвалит её за общение с генералами.

А в тот же вечер, когда генералы обсуждали с Корниловым свои дальнейшие планы, уже собираясь ложиться, Романовский вдруг обратился к Маркову:

— Сергей Леонидович, вы не находите, что в нашей комнате царит неравенство и несправедливость, и нам с вами тоже следует произвести свою революцию?

— Помилуй Бог, Иван Павлович, — откликнулся Деникин. — Если несправедливость отмечена с моей стороны, то я немедленно подписываю отречение и уступаю вам трон, тоб ишь место у окна.

— Этого мало, — продолжал Романовский с иронической серьёзностью. — Вы ежедневно встречаетесь с любимой невестой, наш друг и сосед Александр Сергеевич — е женой, а мы с Сергеем Леонидовичем остаёмся старыми холостяками.

— Но как же исправить эту несправедливость? — спросил Деникин.

— Сегодня я получил письмо от жены, — уже серьёзно сказал Романовский, — она считает, что в такое время должна быть рядом со мной. Из разговоров с вами, Сергей Леонидович, я понял, что Марианна Павловна придерживается такого же мнения. Питерские большевики вряд ли оставят в покое генеральских жён, тем более, что мы собираемся против них сражаться. И я знаю что надо сделать. Попросить командира роты Георгиевского полка отправить одного из своих кавалеров в Петроград с деликатным поручением: доставить наших жён сюда, в Быхов.

Он влюбился в Марианну и женился на ней, потому что она не была похожа ни на одну из женщин, с которыми ему доводилось встречаться. Ни одна из них не относилась с таким искренним глубоким вниманием к любимому мужчине: казалось, она не только проникает в его желания и исполняет их, но даже предчувствует заранее. Засидишься за рабочим столом, неожиданно ощутишь усталость, от которой надо как-то избавиться, а Марианна уже несёт кофе или предлагает прогуляться. Ни у одной из женщин, которых он знал, не было такого равнодушно спокойного отношения к светским знакомствам, интригам, условностям. Ей нравилось только то, что ей действительно нравилось. Не обладали супруги Марковы имением или какими-либо другими богатствами, но не замечал он, чтобы Марианна завидовала тем, у кого всё это есть. Её главной ценностью, её миром, её жизнью была семья, муж. А он... А у него ещё была Россия.

Соседи по комнате оставили их наедине, и впервые за десять лет брака она одарила его не просто поцелуем любимой и любящей женщины, привычной к супружеским ласкам, а поцелуем, в котором он почувствовал нечто материнское. Даже в этой непростой ситуации она была не такой женщиной, как другие: не просила защиты, не требовала, чтобы он, презрев всё, стал заботиться о семье, о безопасности детей, а как истинная жена благословляла его идти сражаться и побеждать. И сама почти ничего не говорила об этом. Он говорил, не то объясняясь, не то оправдываясь: