Константин Коничев - Земляк Ломоносова. Повесть о Федоте Шубине

– Жалею, что вы, господин архитектор, не видите сами причин, заставляющих отвергнуть барельефы, – как бы удивляясь, проговорил митрополит и при напряжённом молчании присутствующих продолжал: – Изображения Шубина не убеждают смотрящего на них в любви к богу. Вы взгляните глубокомысленно на лица этих людей, что приводят животных к жертвенникам, дабы отдать их в жертву всевышнему. Разве написано на лицах радение бескорыстно служить богу? Не вижу радения! Паче того, лица высечены на мраморе с видом сожаления, якобы люди не жертву богу приносят, а у них насильно отбирают их последнюю домашнюю животину…

Дальше митрополит не нашел слов для пояснения и сказал лишь, что он не может дать своего позволения освятить барельефы, ибо то искусство, которое не служит богу и государю, служит лукавому.

Шубин горестно усмехнулся.

Ринальди попытался доказать митрополиту и его свите, что барельефы – это вовсе не иконы, не для моления они и назначались, а для декоративного украшения стен церкви. Но решение митрополита было непреклонно.

– Федот Иванович, скажите вы слово в оправдание своих трудов! – взмолился Ринальди к скульптору.

– Ну, что я скажу? – развел руками Шубин. – Барельефы… они сами говорят за себя. Правда, она, что шило в мешке, ее не утаишь…

А когда духовные приемщики удалились, Шубин стал успокаивать расстроенного архитектора:

– Напрасно, господин Ринальди, волнуетесь за мои труды. Я же вам говорил. Не вышло у меня по их вкусу… Да и как угодить? Ведь в жизни мне не приходилось видеть жертвоприношений, зато приходилось наблюдать в деревне, как у тягловых государевых крестьян за оброк отбирали последнюю скотину… Вот я и вспомнил. Митрополит по-своему, пожалуй, не без ума. Что же делать? Не годится молиться – годится горшки закрывать. Я уже стал привычен к неприятностям, а вот вам ущерб принес и огорчение. Этого я не хотел бы…

Но Ринальди нашел выход из положения:

– Не будем огорчаться, Федот Иванович, – сказал он. – Ваш труд не пропадет. Барельефы поместим в лучшем зале мраморного дворца, что ныне строим для Орлова…

Он так и сделал.

Нередко Шубина навещал художник Иван Петрович Аргунов, крепостной графа Шереметева. Он писал портреты скульптора и Веры Филипповны. Шубин и Аргунов подолгу засиживались в длинные зимние вечера и беседовали весьма откровенно. Обычно начинал словоохотливый и не менее, чем Шубин, дерзкий на язык Аргунов:

– Мы вот, Федот Иванович, пыхтим, трудимся, а за труды нам достаются лишь, как бедному Лазарю, – крохи, падающие с господского стола. А вот граф Потемкин на пикник триста тысяч истратил!

– Ну, так что ж, чего тут удивительного! – раздраженно воскликнул Шубин. – На то он и Потемкин. Пикник – мелочь. А на поездку в Крым сколько у них ушло? Миллионы! Платье для Потемкина царица заказала сшить, бриллиантами велела украсить, и обошлось платьице в двести тысяч. А дворец для Потемкина? А Орлову, Безбородко и другим разве мало достается? – И качая поникшей головой, Федот сказал: – Бедная матушка Россия, каких матерых кровососов она держит на своей шее!

– Именно! – поддержал Аргунов. – А главное – мы можем с тобой вздыхать и скорбеть об участи России сколько угодно, но облегчить ее участь не в силах наших. – И вдруг неожиданно и затаенно притихшим голосом спросил: – Слыхал ли ты о книге Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву»?

– Слышал, но точно сути не дознался, – ответил другу Федот. – Кажется, запрещено о ней и говорить даже.

– Запрещено, это верно. Книга Радищева, напечатанная им самим, вызвала возмущение царицы. Радищеву – крепость и Сибирь, а книга его хоть в списках, а дойдет до потомства! Я читал ее и люто возненавидел причины, породившие зло и несправедливость. А как он хорошо и горячо пишет о Ломоносове!

– Иван Петрович, ради любопытства ухитрись, сними мне копию того, что сказано у Радищева о Ломоносове. Как молитву заучу, в памяти сохраню!

– Зная тебя, обещаю!

– Ни тебя, ни себя не подведу, – заверил Шубин. – Разве только дурак может намеренно лишить себя верного друга…

Шубин и Аргунов были, действительно, друзьями. Их сближало искусство, мужицкое прошлое обоих и откровенная ненависть к вышестоящим сановным особам. Шубин всегда принимал Аргунова с распростертыми объятиями и часто говаривал:

– Три вещи делают, Иван Петрович, удовольствие моим глазам и сердцу: цветистое поле, журчащий ручей и твое присутствие.