Георгий Андреевский - Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1930–1940-е годы

Советское общество воспринимало работников «органов» как печальную, но необходимую реальность. В Германии деятельность СС тоже воспринималась как суровая необходимость. Концентрационные лагеря, в частности, считались полезным делом. Целесообразность создания концлагерей Гиммлер мотивировал как стремлением к возрождению нации, очищением ее от скверны, так и простой экономией государственных средств. «Что значит установить слежку за преступником? – спрашивал он. – Это значит, что нужно ежедневно выделять для этого троих служащих и две автомашины, ну а если преступник ловкий и будет перескакивать из одного трамвая в другой, из одного такси в другое, то меньше пяти человек с ним не справятся. Да и вообще, – констатировал Гиммлер, – сообразительный человек сумеет избежать любой слежки… Стоит ли ради гуманности тратить миллионы марок?»

Этим доводом Гиммлер задевал слабую струнку любого немца. Пересчитывая мелочь в кармане и мечтая о лучших временах, соотечественники готовы были простить новым хозяевам Германии все что угодно, только не свою бедность. Неким утешением для немцев в этом плане могло также служить сообщение Гиммлера о том, что бюджет ГПУ составляет 1,3 миллиарда золотых немецких марок! Все-таки не из нашего кармана.

В своей брошюре «Сущность и задачи охранных отрядов и полиции» Гиммлер рассказал согражданам об уголовных преступниках, о профессионалах-рецидивистах и, в частности, об одном старике, совершившем за свою жизнь шестьдесят три преступления! Немцы читали это и ужасались. Всем было ясно одно: в Германии таких стариков не должно быть. И Гиммлер не обманул надежд своих сограждан. Он избавил их, по крайней мере, от рецидивистов. «Ввиду того, – писал Гиммлер, – что число уголовных преступников в Германии велико, я решил рецидивистов, отбывающих наказание в третий-четвертый раз, сажать в тюрьму и уже не выпускать». Могло ли это решение вызвать протест в немецком народе? Конечно, нет.

Угодные народу меры приняли фашисты и в части содержания преступников в местах лишения свободы. Вот что писал Гиммлер по этому поводу: «… в концентрационных лагерях мы никакой политической подготовки не проводим, потому что арестанты в большинстве своем имеют рабскую душу… частично лгут, повторяя „Фолькишер беобахтер“… приветствие „Хайль Гитлер“ для них запрещено…» Как следует из брошюры, заключенные во время маршировки с первого шага должны были петь, но не национальные, а народные песни («национальные», надо понимать, – это песни своей национальности, а «народные» – это песни немецкие. – Г. А. ). Разрешалось им также петь и старые валлийские, то есть уэльские песни, направленные против англосаксов, когда-то их оккупантов. «Мы приучаем их к порядку, – писал далее рейхсфюрер о заключенных концлагерей, – … содержим их в чистых бараках, им часто меняется белье, что возможно только у нас, немцев. Вряд ли другой народ был бы столь гуманным… Содержащиеся в лагере должны два раза в день умываться, пользоваться зубной щеткой, чего многие совсем не умели… За проступки заключенные, как в старой Прусской каторжной тюрьме (1914–1918 гг.), получают двадцать пять ударов (палкой. – Г. А. ) в присутствии взвода солдат, врача и протоколиста…» При этих словах душа каждого правоверного немца должна была переполниться гордостью за свой народ и свою страну.

После войны, в 1945 году, мозг Гиммлера, как создателя величайшей за всю историю Западной Европы машины по истреблению людей, был помещен в Музей Скотленд-Ярда в Лондоне вместе с мозгами, автографами и орудиями преступлений других «великих» преступников.

Хорошо следить за деятельностью таких спецслужб, как НКВД и гестапо, в залах музея или в кино. А как страшно жить в стране, заболевшей бешенством! И, главное, не знаешь, откуда чего ждать. Да и сам человек не всегда знает, чего ему ждать от самого себя. При таких порядках легко стать предателем, доносчиком и даже убийцей ближнего. Никогда не забуду, как в 1952 году, в самый расцвет шпиономании, мне тогда было двенадцать лет, я смотрел на своего отца, который что-то писал, и мне казалось, что он пишет шпионское донесение. Не знаю, как бы я повел себя дальше, если бы мне пришлось высказать свои подозрения в соответствующем месте и как бы я дальше жил, окажись мой отец по моей вине в сталинском застенке. А ведь это запросто могло случиться. И совершил бы я это преступление, считая себя человеком честным и искренним. Во всяком случае, я себя уверял бы в этом, стараясь не думать о сути своего поступка и о страхе, подтолкнувшем меня к его совершению. А страх был, жуткий и необъяснимый.