Елена Крюкова - Тень стрелы

– Брось факел, Ташур. Игра кончена. Подглядывание кончено, о Подглядывающий. Твоя песня спета.

За ними во тьме, озаряемой вспышками света, стоял капитан Кирилл Лаврецкий с наганом в руке. Он тяжело дышал. Его щеки были красны от мороза. Кожаная черная куртка распахнулась, грудь часто вздымалась под английской клетчатой рубахой. В медовый и трупный приторный запах ворвался острый запах живого пота.

И невидимый попугай хрипло, скрипуче проскрежетал из мрака:

– Гасрын душка! Гасрын умник! Гасрын дурсгал! Гасрын дурсгал!

– Огонь наземь! Быстро!

Ташур, медленно повернувшись, не отрывая взгляда от вскинувшего револьвер капитана Лаврецкого, бросил горящий факел на камни пещеры.

– Фуфачев… ты?! Вставай! Встать можешь?! Жив?!

Осип, бормоча вперемешку и ругательства и молитвы, поднялся. Левая кисть, опухшая, как слоновья нога, висела плетью. Он быстро наклонился и правой рукой схватил лежащее на полу пещеры ружье. Наставил на Ташура.

– Ах-х-х ты, с-с-су…

– Тихо! – Резкий, властный окрик Лаврецкого заставил его снять задрожавший палец с курка. – Не стрелять! Я сам с ним поговорю.

– Сами… или к мертвому Унгерну поведете?..

Голос Ташура был странно тих и вкрадчив. Осип бы мог побожиться – насмешлив.

Сандал горел сумасшедше, пламя рвалось, бешенствовало. Изнутри каменного стола не доносилось ни звука.

– К Чойджалу, на небеса, поведу. Барон жив. Он ранен. Мы сдали барона красным.

Даже в полумраке было видно, как побледнел коричнево-обветренный, прокаленный солнцем монгол. Из-под куничьего меха его аратской шапчонки по лбу потекли тонкие струйки пота. Он сдернул шапку. Огладил ладонью бритую голову.

– Красным?..

– Да, Ташур, красным.

– Вы… капитан Лаврецкий… красным?..

Осип, расширив глаза, глядел, как капитан Кирилл Лаврецкий медленно ухватывает себя за фальшивый ус, медленно, морщась от боли, сдирает его. Медленно стягивает с головы парик. И сполохи ходят, ходят, сталкиваются, бешено играют на таком знакомом, смугло-выточенном, суровом лице с капризно изогнутыми, как выгиб монгольского лука, губами.

– Иуда Михалыч!.. черт подрал бы…

Иуда быстрее молнии обернулся во тьму.

– Господи! Катя! Не ходи сюда! Катя… не ходи…

От скопища темных камней к ним, сюда, ближе, метнулась женщина в светлой дубленой шубке с горностаевой опушкой.

«Любимая моя, я наряжу тебя в самые замечательные наряды, какие смогу заказать в Урге – от Жаннетт, от Ли Сунь-Яо. Я одену тебя как куколку. Ты будешь красивее всех женщин мира. Война закончится, Россия возродится. С теми, кто сейчас у власти в России, можно говорить на одном языке. Это же русские люди, это же наши братья. Это мы сами. Мы будем счастливы с тобой. Мы будем. Обещаю тебе».

Катя подбежала к ним, задыхаясь, и Осип в который раз поразился фарфоровой, чистой белизне и румянцу ее лица, будто выточенного из слоновой кости. Она, она, ну конечно, она, – та, на лезвии ножа! Барон, раненый стрелой навылет, выжил – ох и живучий, как лесной кот… Восставшие против него сдали его красным, чтоб его судил красный трибунал, ну да, все шло к тому, как он истязал своих подначальных, как издевался, казнил… и мирных жителей, ни в чем не повинных, с лица земли стирал… ведь они, никто, ни один верный ему солдат, не хотели идти вместе с ним в Тибет… А генерал все бредил этим бегуном, этим… как, бишь, он кликал его?.. лунг-гом-па, что бежит по горным дорогам, лютой зимой, через неодолимые для смертных перевалы, чтобы быть ближе к небу, вздымая в вытянутой руке слепящий, сверкающий кинжал-пурба… Он так помешался на нем, на горце-бегуне, на безумном, через перевалы летящем ламе, что рассказывал о нем солдатам, офицерам, казакам, все уши прожужжал…

Он сам, Унгерн, – лунг-гом-па… И он бежал… И он – не добежал?!..

Когда ж это случилось?.. Сместились, смешались времена. Прощай, главнокомандующий… Тебя сдали красным, все к этому шло… Никто же не хотел идти с тобою в Тибет… Удался заговор… И Иуда, Иуда возглавлял его, судя по всему… Когда барона сдали?.. Вчера?.. Позавчера?.. Да, да, он же двое суток был в пути, он искал, все искал эту треклятую пещеру… Пещера засела в его голове, как заноза, он знал, что она есть… И он ее нашел… И он нашел того, кто – все это время – в Азиатской дивизии – убивал людей…

Лунг-гом-па бежит. Он бежит. Он все еще бежит через перевал.

Он вздымает кинжал. Закатное солнце озаряет его прямую как доска фигуру, развевающийся ярко-оранжевый, как у ламы, плащ.