Елена Крюкова - Тень стрелы

– Эй, барышня!.. Вы… кто вас сюда… затолкал?..

Холодный пот тек у него по спине. Понятно, кто! Жрецы. Проклятые раскосые жрецы, поклоняющиеся зверским богам, сеющим смерть и требующим – в жертву Смерти – жизни! Девушка-то живая. А красивенькая, миленькая… вот ужас-то где!.. и, эх, кажись, тутошняя, китайка ли, монголка…

– Раскосенькая дак, – шепнул он и утер тылом ладони пот под носом, с губы, со щек. – Ласточка, эй!.. Как ты тут?.. Чуешь ли?.. я щас, щас тебя ослобоню… вот только найти бы, чем поддеть это дьявольное железо…

Он огляделся вокруг. Скелеты вдоль стен. Сидят и стоят, прислоненные к камню навек, ни слова не скажут. Эх… нож!.. был бы у него с собою сейчас нож, тот нож с процарапанной на нем женской фигуркой, тот, что Унгерн отнял у него… Вот знатный был нож, подцепить и рвануть вверх таким охотничьим ножом этот стальной лист ничего б не стоило… Хотя… гвоздями он прибит, надо думать, мощными… вон какие шляпки гвоздевые – инда грибы маслята…

– Э-э-эх… – мучительно выдохнул Осип.

Огонь лизнул тьму. Девушка, умиравшая внутри Каменной Лодки, открыла глаза.

Она открыла глаза, и Осип, продолжая держать сыплющий искрами сандаловый веник над головой, наклонился над отверстием, над глядящим изнутри смерти – живым лицом.

Да, она была раскоса, как все здесь, на Востоке, и черты ее лица, истощенного, изможденного, были все же до того нежны и излучали сияние утонченной женственности и взлелеянной поколениями, отточенной грации, что даже Фуфачев, грубый, неотесанный казак, догадался: эта – царского роду. Дыханье у него захолонуло. Сполохи пламени ходили по щекам, по губам, отсвечивали в широко открытых раскосых глазах, и мечущийся по лицу свет создавал впечатление, что девушка смеется… улыбается. Ее изящно вырезанные губы дрогнули, приоткрылись. Осип наклонился ниже, и из дыры на него сильнее, невыносимее пахнул запах приторного, загустелого, будто зимнего, меда.

– Ну… Ты меня видишь?.. Говори…

Меж губ блеснули зубы. Господи, она уж и говорить-то не может!.. Она – умрет вот-вот… живой скелет, труп… Если оно скажет хоть словечко… Господь милосердный, как же вытащить ее отсюда, как?!.. Разбить столешницу… найти бы хоть молоток тут, топор!.. Эх, Оська, что чушь сам себе мелешь… надо запомнить место, пометить, красную тряпку, как к камню обо, привязать, ускакать, приехать еще раз – с топорами-молотками, с ножами-кинжалами, а то и гранат связку с собой прихватить – это капище к лешему разнести в пух, чтоб только клочки, щебенка да осколки по гольцам, по степи полетели!..

– Говори!..

Раскосые темные глаза глядели на него. Губы-лепестки вздрогнули еще раз. Вместо «да» раздался стон. Длинный, еле слышный, тягучий, как льющийся из ложки мед, стон.

– О-о-о-о-о-о…

– Ты жива… ты жива, – забормотал Осип, вертя над головой факел, продолжая отчаянно осматриваться, вглядываться туда, сюда, буравить глазами тьму. – Эх, деточка, жива ты!.. Как же тебя вынуть, болезная?.. А?.. Вытащу-то я тебя – как?..

И его осенило. Ружье. Ружье у него за плечом.

Как же он забыл, он же при оружии.

Он… ну да, он… прострелит те места, куда вбиты громадные гвозди со шляпками, как грибы.

Он руками, голыми руками оторвет к едрене матери эти железные листы, прибитые к каменной столешнице.

Бедняжка… валяется тут под железом… всего лишь под листом железа!

Ой ли?.. А вдруг… он оторвет железный лист… а там… прочная каменная столешница?.. которую – разбить – только могутным молотком… «У барона есть геологический молоток. Он его Сипайлову дает. Для казней». Он вспомнил, как Ружанскому молотком перебивали ноги-руки. Пот холодным ручьем продолжал течь между лопаток. Он, осмотревшись, укрепил горящий пук ветвей в черном отверстии в столешнице рядом с дырой, откуда глядело лицо несчастной. Сдернул с плеча ружье. Вскинул. Приставил к плечу приклад. Дуло наставил на угол стола.

– Не бойся, барышня, – хриплым шепотом вымолвил Осип, – щас выстрелю… ну, погрохочет тут немного…

«А прошьет ли пуля таковую жестянку-то?!.. а ну как рикошетом отскочит – да мне в рожу!.. Нет, прострелит, не такая уж толщина несусветная… тонкий лист… да ржавый…» Мысли метались. Пот заливал лицо. Было ощущенье – тут, в пещере, будто б топили сто печей, будто бы жар тут стоял несносимый. Он прищурился, бормотнул: «Матушка Богородица, помоги!..» – и нажал на курок. Грохот заполнил пещеру до отказа. Осипу показалось – обвалился потолок. Он прижмурился и присел перед столом. Глянь-ка, пуля взяла ржавую железяку. Ну верно, вблизи что не взять. Разворочала… рваная дырка, гляди-ка…