Елена Крюкова - Тень стрелы

Осип скакал на белой кобыле вниз по течению узкой Толы долго, долго – так долго, что сам потерял счет времени.

Лошадиная мерная рысь завораживала. Скача на лошади, Осип любил напевать песни – не голосом, не глоткой, а внутри себя, потайно. Тряска мешала петь громко, а вот тихонько, почти беззвучно, глубоко внутри себя, он петь мог. И пел, что придется – свои слова, свою мелодию. Снег поблескивал ало-розовым, малиновым в лучах огромного, как шар круглой монастырской мандалы, ярко-красного закатного солнца. Здесь, в степи, солнце на закате становилось слишком большим и страшным, превращалось в погибельное, на полмира, зарево. И снег становился алым, красным. Красный снег. Кровавый снег. Сколько крови вытекло на русский снег, на монгольский снег, на уссурийский, на китайский… одному Богу Христу, одному ихнему узкоглазому Будде известно, люди-то уж и счет потеряли…

Красный снег мерцал, вспыхивал вокруг. Степь расстилалась, уходила в безбрежье. Белая кобыла шла неуклонной, размеренной рысью, Осип скакал, пригнувшись к холке лошади, и напевал: «Красный снег, я тебя не боюсь, красный снег, тобой, как полотенцем, я утрусь… напиши письменами ты мне всю печаль, всю тоску, что мне суждена на моем на веку…» Утоптанный тракт постепенно переходил в ненаезженную узкую тропу, и Принцесса с рыси перешла на мерный шаг, то и дело увязая бабками в снегу. Осип попридержал кобылу, натянув повод.

– Ну-у, миленькая, тпру-у-у, тута осторожней… ишь, заехали мы с тобою, лошадка…

Оглядевшись, остановивши лошадь, Фуфачев понял: похоже. Похоже на то место, о коем толковала Катерина. Вот они, горушки, вот они, те самые гольцы около реки. Темная вода быстро текла около льдистой зазубренной кромки заберега, в оправе искрящегося розового снега. Рядом берег плавно переходил в отвесно торчащие скалы. «Ровно как Столбы под Красноярском», – вспомнил Фуфачев, задирая голову. Казацкая шапка с бараньей оторочкой свалилась с его головы, он сплюнул и спрыгнул из седла в снег, утонул ногами до колен, схватил шапку, нахлобучил на затылок; снег набился ему за голенища сапог. Вытряхивая из сапог снег, снова напяливая их, прислонясь к боку Принцессы, Осип проронил:

– Ну-ну-у-у, добрался… Доскакал-таки… Каво увидал!.. дак это ж и есть, как на духу, те самые гольцы… эх и хороши, чисто Тункинские…

И правда, местность тут напоминала скорее Восточные Саяны, чем равнинную Монголию. Земля здесь вспучивалась, взбегала вверх – круто и дерзко. Бугрилась и развевалась, будто флаг. У самого берега начинались горы, поросшие лесом; вершины их были голы, каменны, в резких сколах, блестевших в свете заката кроваво, зловеще, – точно рубила, каменные ножи древних людей, что Осип с мальчонками-казачками находил иной раз, ныряя, в речке Ужурке в родных краях. В этих гольцах было что-то неуловимо восточное – такого на родине своей Фуфачев не наблюдал. Словно бы китайские пагоды или монгольские дацаны, закручивались, наподобье витиеватых облаков, углы нависших скал. Лапы сосен торчали, протянутые к солнцу, как черные руки. На миг Осипу помстилось – на близком сколе гольца высверкнул красный, призрачный лик улыбающегося Будды. Он зажмурился, помотал головой. Видение исчезло. Держа кобылу за повод, он медленно проговорил:

– Похожее местечко, похожее… Катеринушка, исчезла ты, матушка, да твоя пещерка-то, видать, не исчезла… А что, если… я тут найду?!..

Он внимательно, подобравшись, будто охотник в засаде на тетерева, огляделся. Тихо. Ни души. Небо ясное, метелью и не пахнет. Кругом скалы. Темная Тола журчит поодаль. Надо искать. Лошадь привязывать он не будет – умная кобыла и так никуда не уйдет. Ну же, давай, Оська, начинай. Взрой тут все, отвали все камни, прислоненные к скалам. Авось отыщешь, казак отважный, утаенный лаз, перекрестясь, проникнешь. Давай-ка, начинай… на ладони поплевав…

Повозившись немного с камнями, наваленными у отвесной скалы, он замучился, вспотел, приустал. Решил перекурить. Нащупал в кармане кисет, вывалил на ладонь горстку табака, набил цигарку. Прислонился спиной к гладкому гранитному срезу скалы.

И чуть не полетел внутрь.

Камень отошел вбок, будто провалился. Осип едва не свалился в черную дыру у себя за плечами. Из дыры пахнуло холодом, сыростью. Осип, раздув ноздри, ощутил странный, пряно-сладкий запах, донесшийся из темной пустоты.

– Ага, – процедил он сквозь зубы, ухмыляясь, отряхивая снег с портов и с тулупчика, – вот он ларчик-то и открылся… Ну, таперича берегись, мертвяки проклятущие… попужаете еще бедных барышень… Катичку мою испужаете еще… я-то вам…