Елена Крюкова - Тень стрелы

Тот, кто выпустил стрелу, опустил лук.

Тот, кто выпустил стрелу, еще слышал содроганье лука и дрожь тетивы замерзшими пальцами, яростью сердца.

«Так отец мой стрелял. Так дед мой стрелял. Так будут стрелять внуки внуков моих. Лунг-гом-па оборвал свой бег. Я побегу за него. Не так я хотел взять тебя к себе, ты, докшит орус. Ты думаешь, стрела настоящая? Я выдумал ее. Я пустил ее мыслью. Это лишь тень стрелы. Так отец мой в горах стрелял во врага в час, когда над снегами всходило великое солнце».

Она отстреливалась как могла. Она ведь так хорошо умела стрелять. Она научилась давно – там, под Екатеринбургом, в Пятках; там, в Омске; там, в Новониколаевске; там, в ургинской «РЕСТОРАЦIИ». Она так метко стреляла в жизни – то в белых, то в красных, то в анархистов, то в святых лам, и уже не знала, где свои да наши, а где чужие; те, кто платил ей, кто держал ее при себе, как пса у ноги, могли через миг оказаться врагами, и надо было в любом случае уметь хорошо стрелять.

Машка, пригнувшись за палаткой Федора Крюкова, встав на одно колено, прищурясь, стреляла, вскрикивая каждый раз, когда ей удавалось попасть в солдата. Она стреляла в людей Резухина, пытавшихся уйти, двинуться, пробивая себе путь огнем, в сторону Селенги. В нее тоже стреляли, но все не могли подбить ее, как птицу.

– Катя, – шепнула она, вытирая пот, выступивший на губе, отирая запястьем мокрый висок, – эх, как хорошо-то я тебя отправила в Ургу, Катюха, вовремя… осенило Иуду Михалыча… а ловко он замаскировался… да все мы… все мы, леший бы нас всех побрал, ловко замаскировались… все мы маски, маски этого, как его, ихнего Цама!.. маски… маски…

Она низко пригнулась к коленям, согнулась в три погибели. Пуля просвистела над ее головой. Она упала животом на снег. Стреляла лежа. Люди Резухина, продолжая палить в нее, отходили. Этого, что маячил в арьергарде, настойчиво целясь в нее, она хорошо знала. Это был приятель погибшего подпоручика Зданевича, Игнат Коростелев. Прапорщик Коростелев обернулся в последний раз и выстрелил – и Машка, застонав, закусив губу, повалилась в снег лицом, стала кататься по снегу, грызть снег зубами. Ругательства посыпались из ее рта, как шелуха от семечек.

– Попал… попал, гад… Попал все-таки… Ах, дря-а-а-ань…

Она, лежа на животе, прицелилась, спустила курок. Коростелев, уже лихо скакавший на лошади прочь от лагеря, пошатнулся, вскинул руки. Машка зло, хрипло засмеялась:

– Попала! Попала!..

Она снова упала лицом в снег. Полежала так немного. Прапорщик, собака, всадил ей пулю в плечо, в мякоть пухлой, огрузлой руки. Боль от засевшей глубоко в руке пули была нестерпимой. Машка скрежетнула зубами, провыла тихонько:

– Теперь перевязывать надо… у-у, нехорошая рана, у-у, все-таки влипла я…

Она перекатилась через спину, опять легла на живот, по-пластунски подползла к палатке. Казаков в палатке не было – они были там, в Казачьей сотне, и она не знала, на чьей стороне сейчас Казачья сотня. Если кто-нибудь из них вернется к палатке и обнаружит здесь ее – ее прикончат, если узнают, что она стреляла в резухинских прихвостней. А впрочем… Впрочем…

– Если бы я убила красного, земля много бы не потеряла. Красные рожи, я ж вас тоже еще как ненавижу! Вы ж меня… – Она сплюнула на снег. Перезарядила пистолет, вытащив патроны из кармана кофтенки. – Вы ж меня, дорогие красные, в свое время так отделали… вы ж меня первые ухлопать хотели… а предварительно – растянуть на лавке… что там на лавке, бери выше – на голой земле… Эх, я, я… Верила тем, верила другим… Я вас… обоих… и белых, и красных… я вас – всех… ненавижу!..

Машка. Застонала. Уцепилась пальцами за край палатки. Палатка пуста. Надо в нее вползти. Как хлещет желтыми плетками по стонущему от боли телу с неба – солнце! Она вкатит себя, как скалку, в палатку… отлежится… Может, тут у Крюкова, у Рыбакова где-нибудь и штофик… завалялся…

Водка. Глоток водки. Он не помешает. Разумовский, тьфу, этот, Егор Медведев его настоящее имя, говорил: Богдо-гэгэн, этот монгольский старикан, ихний царек, водочку любил, так и искал бутылочку, чтоб приложиться… Пьяница, значит… Вот и она – пьяница. Развратилась она там, в «РЕСТОРАЦIИ». Что ни вечер – выпивка… Нет, она развратилась раньше… Там, на омских разъездах… на екатеринбургском вокзале… в иркутских притонах, где ее хорошенько подпаивали, прежде чем повалить ее прямо на пол, на грязный пол в плевках, окурках, винных пятнах, кровавых незамытых пятнах…