Георгий Халилецкий - Морские повести

— А если нет, будем дальше нести вахту…

Климачков все думает о Малахове: что ни говори, геройский парень. С беспощадностью к самому себе, на какую способна одна только молодость, он спрашивает себя: «А ты вот так, случись что, как Малахов… Решился бы?..» И, заколебавшись, неуверенно произносит вслух:

— Н-не знаю…

Уж очень это страшно — красные, будто с них содрали кожу, большие распухшие руки Малахова. Когда с них стягивали брезентовые рукавицы, у Малахова по небритой щеке поползла медленная слеза, но все сделали вид, что не заметили ее.

— Н-не знаю, — повторяет Климачков.

И тут ему вдруг вспоминаются глаза командира корабля: там, в рубке, прежде чем сказать Климачкову самое важное, командир долго глядел на него и лишь после этого произнес:

— А ведь вы будете неплохим моряком, Климачков.

Ему захотелось, чтобы командир увидел его сейчас: как он уже сравнительно легко переносит качку, как хотя еще и медленно, но все увереннее выполняет приказания Ефремова. «Вот видите, я ж говорил», — наверное, произнес бы капитан третьего ранга — с легкой усмешкой, как он один это умеет.

— Наша должность, — любил говорить боцман Гаврилов, показывая кончики своих тонких красивых пальцев, — она вот где, вся на нервных окончаниях…

И хотя с других кораблей, наслышавшись, приходили посмотреть, как это боцман «Баклана» ухитряется править свою службу, ни разу не повысив голоса, — Гаврилова эта слава не грела. Он мечтал о времени, когда ему не нужно будет ни за что отвечать: ни за шлюпку, унесенную штормом, ни за бухту манильского троса, раскрученную кем-то чуть ли не по всей палубе, — ни за что. Ведь есть же в мире работы, где человек может свободно кончать смену, возвращаться к жене, играть с соседями в «шестьдесят шесть», читать перед сном приключенческие романы — и не думать о том, что где-то вздыбилось море, а катер ушел — и о нем ни слуху ни духу…

Сейчас боцман возится в своей крохотной, похожей на коробочку каморке, отведенной ему в носовой части корабля, — он ее громко называет подшкиперской и хранит в ней все, что больше хранить негде. Тут и нераспечатанные банки с эмалевыми красками, и какие-то ржавые блоки, и старый секстан на специальной полочке, и множество всякой другой корабельной всячины, которой иной раз нет и названия. Он возится в этой клетушке и тихо поет, — голосок у него не сильный, но приятный:

Когда Гаврилов начинает петь, это самый верный признак, что он чем-нибудь взволнован.

А как ему не волноваться, если вот уже час пятнадцать минут нет никаких известий о катере, отправленном на мыс Озерной. Конечно, кроме капитана Остапенко, человека, возможно, самого лучшего на свете, однако по всем своим статьям штатского, там есть и опытный моряк — старшина Левченко. Он хотя и радиометрист, интеллигенция, а хорошо бы, чтоб другие на корабле знали морское дело так же, как Левченко.

Но ведь шторм-то — это все-таки шторм…

И Гаврилову уже мерещатся кошмары: он уже видит, как с ходу налетает катер на острый подводный камень, скрытый морем и ночной темнотой; как в пробоину хлещет вода, с шипением и гулом; и как Левченко, взвалив на спину потерявшего сознание капитана, шагает в черную воду…

Вот же, честное слово: дай волю, так воображение туда тебя уведет, откуда потом и дороги не сыщешь. Нет, зря, зря командир корабля принял это решение! Гаврилов не привык обсуждать даже в мыслях приказы и решения начальства, но тут он думает о Листопадове с укоризной.

Кто б подумал, глядя на этого мирно копошащегося в корабельном хламе человека, что все это происходит в самый разгар шторма и что мысли человека одним только этим штормом, будь он неладен, заняты сейчас. Гаврилов поднимает голову, выставив вперед ухо: а и верно, вроде бы стихает…

Мерцает тусклая лампочка под низким сводчатым потолком; слышно, как грохочет вода, разбиваясь о стальной нос «Баклана». Боцман поет и снова мысленно клянет себя: ну почему он не пошел к самому капитану третьего ранга, почему не отсоветовал посылать катер в это ревущее, стонущее, грохочущее ночное сумасшествие?..

Неспокойно на душе у боцмана Гаврилова, ох неспокойно, хоть он и поет все тем же ровным негромким баритоном:

А капитан третьего ранга в это самое время вышагивает в рубке — два шага вперед, два назад — и, может быть в сотый раз, спрашивает себя: правильно ли он поступил, отправив катер на Озерной? Оперативный флота ответил так, как Листопадов и предполагал: действуйте, сообразуясь с обстановкой; но разве в этом дело? Это не снимает с него, с Листопадова, ответственности. Ах, да и не в ответственности суть!.. «Но ведь с тебя никто не спросил бы, — мысленно разговаривает Листопадов с самим собой. — Никто не потребовал бы отчета — принимал ты эту радиограмму или не принимал…»