Валентин Пикуль - Ступай и не греши

— Ты говоришь мне о своей страсти, а твоя мамуля толкует о твоей карьере врача, и, кажется, она совсем не желает, чтобы я находилась подле тебя.

— К чему опасения? — отвечал Довнар. — Мать права в одном: Петербург слишком дорогой город и, может, пока я буду учиться, тебе лучше остаться в Одессе… конечно, ты можешь и навещать меня. Иногда! — добавил он.

Ольга Палем разрыдалась, тут же им расцелованная.

— Счастье мое, — говорил Довнар, — прекраснейшая из женщин, не сердись… умоляю! Я ведь не сказал, что Петербург для тебя заказан. Но пойми и меня, наконец. Сначала надобно осмотреться. Устроиться. Найти подходящую квартиру. Завести связи. Наконец, куда ты денешь вот все это?

— Что «это»? — не поняла его Ольга Палем.

Довнар широким жестом обвел обстановку ее комнат.

— Хотя бы мебель. Сколько ты за нее платила?

— Не я, а Кандинский, и обошлась она ему, кажется, около пяти тысяч. При чем здесь эти доски и эти тряпки, если я согласна на рай в шалаше?

— Од-на-ко! — наставительно произнес Довнар. — Надо все продать за такую же сумму, лишние деньги не помешают. Тем более в Питере мебель стоит намного дороже. Не захочешь же ты, чтобы я вертелся на венских стульях!

— Хорошо, — нервно отвечала Ольга Палем. — Я все продам, я привезу тебе в зубах эти пять тысяч, согласная сидеть на табуретках, лишь бы мой Сашка нежился в креслах. Об одном прошу тебя: не оставляй меня в Одессе… про-па-ду-у-у!

— Это даже забавно, — посмеялся Довнар.

— Ты меня еще не знаешь, — с угрозой произнесла Ольга Палем, — а ведь я способна на все. Застрелюсь. Стану пьяницей. Отомщу тебе тем, что — назло тебе! — сделаюсь шлюхой, чтобы ты мучился самой мерзкой, самой отвратительной ревностью.

— Ненормальная… лечись! — ужаснулся Довнар. — Я же вижу, как ты вся дергаешься. Даже зубы стучат, словно у волчицы. Нельзя же так распускать себя…

Летом 1890 года они на пароходе приплыли в Севастополь, откуда выехали в Симферополь, ибо пришло время обменивать паспорт. Староста мещанской управы некто Щукин знавал Меню Палем еще ребенком, и сейчас он, добрый старик, очень обрадовался, увидев ее «барышней» и «невестой».

— Ах, какая ты стала… ну-ка, повернись ближе к свету, дай полюбоваться, — сказал он. — Да-а, совсем барышня! Ей-ей, хороша. А платье — последний крик Парижа… Меня всегда была хорошей девочкой, — сообщил Щукин Довнару, — вы ее, молодой человек, не обижайте. Она, видит бог, и без того обиженная… Папу-то с мамой видела? — потихоньку спросил Щукин, подчеркнуто именуя красавицу «Меней».

— Нет, — отвечала Ольга Палем, — и вы, будьте добры, не говорите здесь никому, что я приезжала в Симферополь…

Она боялась этого разговора в присутствии Довнара, но он ничем не выдал своего удивления. Ольга Палем, обменяв паспорт, заторопилась в обратный путь, чтобы не встречаться в Симферополе с людьми, способными узнать ее. Правда, женщину несколько поразило, что Довнар очень спокойно воспринял слова Щукина, и она убедилась — Сашка, наверное, знает, что она рождена в еврейской семье. В ответ на ее новейшие домыслы Довнар сказал, что ему давно все известно:

— Оставь в покое ханов Гиреев и даже генерала Попова, не городи чепухи, ибо я тебя люблю, даже очень люблю, и мне все равно, кто ты… лишь бы и ты меня любила!

Весь обратный путь до Одессы она была так счастлива, так благодарна своему Сашеньке, ей так хотелось делать добро всем людям, которые охотно любовались ими обоими, находя, что они «подходящая пара».

— Спасибо тебе, — шепнула она Довнару, когда над горизонтом нависло жемчужное облако одесской пыли.

— За что?

— Ну так… за все, что ты для меня делаешь.

— Я тебе еще не то сделаю! — обещал ей Довнар.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

По паспорту она значилась симферопольской мещанкой Ольгой Васильевной Палем, но однажды, повидавшись с Кандинским, просила писать ей письма на фамилию Довнара:

— Я буду Ольгой Васильевной Довнар-Запольской.

— Поздравляю. Собираешься уезжать?

— Сначала Саша поедет один, а я чуть попозже, когда устроятся его дела с питерской академией.

— Чувствую, меж вами все уже решено?

— Да, лишь бы Саша выдержал экзамены. Он так боится, так трусит. Но это же понятно. После всяких там формул сразу забираться в кишки человеку — это нелегко, Василий Васильевич, правда ведь? Но он спит и видит себя врачом.

— Благородное желание! — поддакнул Кандинский. — Когда-нибудь, разоренный и нищий, если я буду стоять на углу, так ты, жена знаменитого эскулапа, не пройди мимо… хоть плюнь в протянутую длань своего бедного «пупсика»!